Все это было выслушано с превеликим вниманием. Один выступавший сменял другого. Пафос все нарастал. А Женечка вежливо слушала. И лишь иногда лукаво улыбалась своими умненькими глазками, как бы говоря: «Не так все просто…»
И даже как бы подсмеивалась.
Она как бы наперед знала то, чего мы не знали… Прошло много лет. Недавно я слышал, как женщины удивлялись нашей Женечке. Ну ладно, бог с ним, с красавцем мужем. Но как и чем эта хромоножка умеет привлекать людей? Почему в ее доме всегда какие-то веселые и красивые люди? И почему, извините, именно в нее влюблен приятель мужа (имярек), совсем уж немыслимый красавец и талант?
— И ведь подумать только, — говорила одна из женщин со вздохом, — подумать только, какой у нее муж.
И все женщины (хором, с невыразимой тоской):
— А какой любовник!
Нет, в этом самом Воробьевске, прежде чем связать свою судьбу с Василием Паниным и с железной дорогой, Валя пробовала преподавать в школе. Но — не вышло. Оказывалось, что у Вали не в порядке нервы. Как только дети задавали ей вопросы, горло сдавливал дыхательный спазм и в глазах стояли слезы. Ей казалось, что она вот-вот разрыдается. И почти месяц пришлось полежать в постели, пока нервы не унялись. Она дважды устраивалась работать в школу, и оба раза не вышло. И тогда она стала железнодорожницей.
Или вот Гущин, академик, хотя уже и не самый молодой. Уж казалось бы, все на месте. И жена, и дети. И дом полная чаша. А друзей нет. Они, конечно, появятся, но пока нет… И вот жена Гущина мне как-то рассказывала: — В Болгарию с Сашей собираемся. Человек должен видеть мир, ты согласен?.. А может быть, в Англию поедем. Английские туманы посмотрим. Нельзя же сидеть на одном месте, ты согласен? Она рассказывала, я слушал, а Гущин угрюмо молчал.
Или вот Сергей Чекин, брат Вали. Он уже сейчас был замом директора небольшого ресторана. И чувствовалось, что это только начало. Когда мы к нему пришли, Чекин показывал нам всякие грамоты, вымпелы и говорил о предложениях перейти на хозяйственную работу. — На хозяйственную! — сказал он с нажимом. А пришли мы трое. Дужин Олег, Тиховаров и я. Чекин узнал нас, обрадовался. Но засиживаться с нами не стал: — Работа. Так и сказал. И глаза у него были соответствующие. Деловые. Он выпил полрюмки коньяка (какого-то особенного, который он для нас отыскал), выпил и сказал. С той же интонацией: — Работа. Так что кончили мы вечер у Олега Дужина. И это, собственно, отправная точка всего рассказа. Вот он, вечер. Тиховаров, Дужин Олег и я — втроем… Сидим и вспоминаем. Или представляем. Стараемся представить, что Валя Чекина едет сейчас в поезде, Гущин думает о том, что нет у него друзей. Хроменькая Женя Лукова провожает сейчас до метро какую-то веселую компанию. Ну и так далее. И все это происходит именно сейчас — когда мы сидим и разговариваем. А затем другая минута. Олег Дужин читает из Пушкина — воспламенился и читает:
«И в бурях, и в житейском горе» — это, разумеется, для всех нас. А «в мрачных пропастях земли» — это для погибшего нашего Дягилева и рано умершей Наташи Тучковой.
И это самое «Бог помочь» мы желаем всем нашим. И Дужин еще раз читает. Уже как бы под занавес:
здесь он делает глубокий вздох:
Был поздний вечер. Ночь. Поезд мчал… Василий сидел рядом с женой в своем купе для проводников. Он очень хотел спать, но не мог себе этого позволить. — Ну и пассажиры сегодня, — сказал он жене. — Никак, дьяволы, не улягутся. — А тебе жалко? — А чего по вагону шастать? Напился воды — ив купе. Василий явно находился в состоянии, когда он поучал и ревновал. Проводница (Валя? Валечка?.. Валентина Ивановна?) промолчала. Она сидела рядом и равнодушно вязала на спицах. Вагон покачивало. Ночь как ночь. — Спать ложись, — сказал Василий. — Твоя очередь. — Очередь не очередь, а ложись спать. Проводница, не отрываясь от спиц, ответила: — Мое дежурство. Сам спи. — Знаю я тебя, — Василий вскипел, но сдержался. — Либо заснешь, либо заболтаешься. И опять украдут что-нибудь общественное. — Ничего не засну. — Ну, как же тогда крадут у нас?.. — Не знаю, как крадут. — А с бородачом? Болтала, а? Небось про любовь да про ночку лунную. «Ах, поглядите, как луна на наш поезд глядит!» — передразнил Василий. Проводница покраснела, но не ответила. Сказала только: — Болтай… — Ведь стыдно!.. Стыдно, понимаешь ты это слово? Василий перешел на свистящий шепот: — И ведь все в твое дежурство случается. Василий передохнул: — Неправда, скажешь? Проводница промолчала. — У тебя скоро и простыни, и полотенца — все утащат. Вагон от поезда отцепят, — фыркнул Василий. — Будешь стоять в какой-нибудь степи, смотреть на луну и думать, что едешь! Василий прислушался. Так и есть, кто-то ходит. Кто-то не спит. Василий, не вставая, выглянул из купе. — Студент этот. Да еще майор… Курят. — Не спится людям. — Это уж точно. Ждут, пока я засну. Сейчас это называется «не спится», а завтра стаканов не будет. — Неужели майор утащит стакан? До чего же ты глупый, Василий. — Проводница даже руками всплеснула: — На майора подумал, а?! И надо же такое подумать! — Ну, значит, студент. — Студент еще туда-сюда. У них голь, все казенное. Если и возьмет, то по привычке… А ты на майора. Ума-то у тебя, Василий… Василий сам понимал, что перегнул. Но сдаваться не хотелось. И теперь он
Нет, в этом самом Воробьевске, прежде чем связать свою судьбу с Василием Паниным и с железной дорогой, Валя пробовала преподавать в школе. Но — не вышло. Оказывалось, что у Вали не в порядке нервы. Как только дети задавали ей вопросы, горло сдавливал дыхательный спазм и в глазах стояли слезы. Ей казалось, что она вот-вот разрыдается. И почти месяц пришлось полежать в постели, пока нервы не унялись. Она дважды устраивалась работать в школу, и оба раза не вышло. И тогда она стала железнодорожницей.
Или вот Гущин, академик, хотя уже и не самый молодой. Уж казалось бы, все на месте. И жена, и дети. И дом полная чаша. А друзей нет. Они, конечно, появятся, но пока нет… И вот жена Гущина мне как-то рассказывала: — В Болгарию с Сашей собираемся. Человек должен видеть мир, ты согласен?.. А может быть, в Англию поедем. Английские туманы посмотрим. Нельзя же сидеть на одном месте, ты согласен? Она рассказывала, я слушал, а Гущин угрюмо молчал.
Или вот Сергей Чекин, брат Вали. Он уже сейчас был замом директора небольшого ресторана. И чувствовалось, что это только начало. Когда мы к нему пришли, Чекин показывал нам всякие грамоты, вымпелы и говорил о предложениях перейти на хозяйственную работу. — На хозяйственную! — сказал он с нажимом. А пришли мы трое. Дужин Олег, Тиховаров и я. Чекин узнал нас, обрадовался. Но засиживаться с нами не стал: — Работа. Так и сказал. И глаза у него были соответствующие. Деловые. Он выпил полрюмки коньяка (какого-то особенного, который он для нас отыскал), выпил и сказал. С той же интонацией: — Работа. Так что кончили мы вечер у Олега Дужина. И это, собственно, отправная точка всего рассказа. Вот он, вечер. Тиховаров, Дужин Олег и я — втроем… Сидим и вспоминаем. Или представляем. Стараемся представить, что Валя Чекина едет сейчас в поезде, Гущин думает о том, что нет у него друзей. Хроменькая Женя Лукова провожает сейчас до метро какую-то веселую компанию. Ну и так далее. И все это происходит именно сейчас — когда мы сидим и разговариваем. А затем другая минута. Олег Дужин читает из Пушкина — воспламенился и читает:
Бог помочь вам, друзья мои…
Бог помочь вам, друзья мои,
И в бурях, и в житейском горе, —
В краю чужом, в пустынном море
И в мрачных пропастях земли.
Глава 7
Василий Панин, счастливый, подошел к Вале. — Ах ты, моя красавица, — заговорил, заворковал он. Он обожал жену. Он заходил то справа, то слева. Сиял. Он мог вот так часами разглядывать Валю. И, как он сам выражался, «облизывать ее с ног до головы». — Ну хватит тебе, — сказала Валя. Но он не мог угомониться: — Красоточка ты моя! Вот ведь какая у меня женушка! Василий состоял как бы из двух половинок. Первая была лирической и нежной. Он обожал свою Валю. Вторая была не лирической. И не нежной. Это когда он ревновал или поучал Валю, как нужно относиться к профессии проводника. Валя в таких случаях только отмахивалась и говорила: — Опять какая-то муха укусила. Или старалась его отвлечь: — Ты, когда в райцентре был, детских рубашек на лотках не видел? Вроде бы по трешке?..Был поздний вечер. Ночь. Поезд мчал… Василий сидел рядом с женой в своем купе для проводников. Он очень хотел спать, но не мог себе этого позволить. — Ну и пассажиры сегодня, — сказал он жене. — Никак, дьяволы, не улягутся. — А тебе жалко? — А чего по вагону шастать? Напился воды — ив купе. Василий явно находился в состоянии, когда он поучал и ревновал. Проводница (Валя? Валечка?.. Валентина Ивановна?) промолчала. Она сидела рядом и равнодушно вязала на спицах. Вагон покачивало. Ночь как ночь. — Спать ложись, — сказал Василий. — Твоя очередь. — Очередь не очередь, а ложись спать. Проводница, не отрываясь от спиц, ответила: — Мое дежурство. Сам спи. — Знаю я тебя, — Василий вскипел, но сдержался. — Либо заснешь, либо заболтаешься. И опять украдут что-нибудь общественное. — Ничего не засну. — Ну, как же тогда крадут у нас?.. — Не знаю, как крадут. — А с бородачом? Болтала, а? Небось про любовь да про ночку лунную. «Ах, поглядите, как луна на наш поезд глядит!» — передразнил Василий. Проводница покраснела, но не ответила. Сказала только: — Болтай… — Ведь стыдно!.. Стыдно, понимаешь ты это слово? Василий перешел на свистящий шепот: — И ведь все в твое дежурство случается. Василий передохнул: — Неправда, скажешь? Проводница промолчала. — У тебя скоро и простыни, и полотенца — все утащат. Вагон от поезда отцепят, — фыркнул Василий. — Будешь стоять в какой-нибудь степи, смотреть на луну и думать, что едешь! Василий прислушался. Так и есть, кто-то ходит. Кто-то не спит. Василий, не вставая, выглянул из купе. — Студент этот. Да еще майор… Курят. — Не спится людям. — Это уж точно. Ждут, пока я засну. Сейчас это называется «не спится», а завтра стаканов не будет. — Неужели майор утащит стакан? До чего же ты глупый, Василий. — Проводница даже руками всплеснула: — На майора подумал, а?! И надо же такое подумать! — Ну, значит, студент. — Студент еще туда-сюда. У них голь, все казенное. Если и возьмет, то по привычке… А ты на майора. Ума-то у тебя, Василий… Василий сам понимал, что перегнул. Но сдаваться не хотелось. И теперь он