вспылил по-настоящему. Ей, видно, в голову не приходит, что думают бригадиры об их вагоне, а ведь думают, что здесь работать не умеют! Или даже думают, что для себя Василий Панин крадет…

— И только в единственном вагоне это случается!.. В нашем, ты понимаешь?

Он даже задохнулся:

— Ты… ты… — Он никак не мог подобрать наиболее обидное, наиболее оскорбительное слово, чтоб проело ее раз и навсегда, как кислота. И наконец нашел. И выпалил: — Ты растратчица! Вот ты кто!

Она не стала спорить, сколько же можно. В конце-то концов.

— Пойду-ка пыль протру.

В проходе вагона не было ни души. Она вытирала пыль с поручней. Ни майора, ни студента — померещилось ему, что ли?

— Ох, танго. Танго и-итальяно… — пропела она довольно громко.

Она уже успела немного поговорить с майором. Он рассказывал, что ездит по гарнизонам и лается с начальством. Следит за солдатским питанием — и надо же работа какая!..

— Поплыли туманы над рекой, — напевала она.

Она стояла теперь у самого купе. Но войти и глянуть на майора не решалась: ночь все-таки, да и Василий прямо осатанел, следит.

Поезд тормозил. Станция. Василий взял фонарь. Ага, двинулся в тамбур.

Она быстро вошла в купе. Майор не спал. Видимо, смирился с бессонницей.

— Я… я подушечку вам. Получше принесла. Чтоб спалось вам.

Она поправляла подушку. Майор сидел на нижней своей полке и молчал. На верхних полках храпели.

— Может, в отдельное купе перейдете?.. В последнее, а? — сказала она вкрадчиво и в то же время просто. — Вот у нас военный ехал. Тоже устал, тоже бессонница…

— Что?

— В купе, говорю, отдельное… Там качает меньше.

Майор подумал. Оглядел ее добрым взглядом.

И улыбнулся:

— Красавица ты моя. Не даст он нам все равно побыть вместе. Твой, я про него говорю…

— А он уснет.

— Не уснет. Я его видел.

— Напрасно вы. А там купе тихое. Там броня, никого нет…

— Бронь, — поправил он.

— Ну, бронь… — Она замолчала, а затем сказала: — Поговорить хочется.

— Поговорить?

— Ну да. Я ужасно люблю новых людей. И чтоб рассказывали что-нибудь интересное.

— Имя-то твое как?

— Валечкой звали. — Она улыбнулась. — Расскажите. Вы говорили, что ездите по гарнизонам…

— Да. Работа такая.

— И следите, как солдат кормят?

— Да.

Он вдруг почувствовал, что поначалу понял эту женщину не совсем правильно. И смутился за свою ошибку. И стал что-то рассказывать… Она слушала. Она переспрашивала, ойкала или всплескивала руками.

— Валентина! — раздался голос Василия. — Где ты есть?

— Иду, иду! — Она виновато глянула на майора и выскочила из купе на голос мужа.

Василий в тамбуре возился с полученным углем. Кочережкой он разбивал здоровенные куски и чертыхался: опять скверный уголь…

— Чего тебе? — спросила проводница.

— Ужин-то сделай…

А когда она сделала ужин и заглянула в купе, чтобы пригласить майора, тот уже спал.

Они поужинали.

Василий, дежуривший прошлую ночь, прилег на скамье. Он теперь был в первом состоянии. Не ревновал. И любил жену. Хотелось сказать ей что-то нежное, но клонило в сон. Вагон покачивало. Дела были сделаны. Он ласково взглянул на нее.

— А если разобраться, мы ведь хорошо живем… Верно?

— Верно, — сказала проводница и погладила его рукой.

Глаза Василия закрывались.

— Как там дети? — вздохнула проводница.

— Мать присмотрит.

— Надо ей купить чего-нибудь, Василий.

— Можно.

Теперь он спал. А она сидела возле. Поезд вместе со всем составом как бы тихо запел, зазвенел. Пошли на подъем.

Она думала о детях. Затем о Василии. Затем об этой замечательной жизни на колесах, в которой нет-нет и встречаются люди, и рассказывают, и делятся с ней.

Она дремала и не дремала — привыкла с годами.

— Тормозит… Станция… — прошептала она, вся еще в каком-то сладком сне.

И тут же спохватилась:

— О господи. Узловая!

Она поняла, что уже утро и что четыре ночных часа пролетели. И людям сходить. И майору сходить, не проспал ли?.. Она выглянула — нет, не проспал. Майор уже стоял с чемоданом и с сумкой.

Она кинулась в купе, схватила там сахарницу, красивую, с надписью о фирменном поезде, — что она еще могла? — и к майору. Улыбалась заспанным лицом, а руками заталкивала сахарницу к нему в саквояж.

— Подарок это. На память это. С детства люблю что-то дарить… Вспоминать меня будете.

Майор молчал, недоуменно пожал плечами.

— Хоть небольшая, — сказала она, — все же дружба меж нами была.

Майор не знал, что сказать.

И сошел с поезда, все еще улыбаясь и пожимая плечами.

Она разглядывала Узловую. Когда прибыла тележка с углем, Валя закричала громко и звучно:

— Угля не возьмем! Брали уже… Разворачивай телегу!

Затем она увидела сонного милиционера. Тот дремал стоя, нахохленный, зябкий и весь какой-то несчастный.

— Эй, миленький!

Милиционер вздрогнул.

— Миленький! Чего ты раскис?

И милиционер почувствовал излучение какой-то необыкновенной силы. Он и не заметил, как распрямился. Он вытянулся в струну. И ждал, что еще она ему крикнет.