слезу пустит, больше старичье. И костюм у меня — уж такой нарядный: вуалетка черная, платье черное — ну очень ко мне идет. А у него костюм жениховский, на заказ пошитый, — загляденье, и на лицо пудра-пудра наложена. Все — как настоящие похороны, мы стараемся, поняла? Но сейчас народ такой — придут, бывает, франты-умники, для потехи просто — я прям радуюсь иной раз, что убогий он, не то, думаю, обижался бы очень.

Кей сказала:

— Значит, вы в цирке работаете? С интермедией или что-то вроде?

— Не-ет, мы сами собой, — сказала женщина, подбирая упавшую шляпу. — Сколько уж лет выступаем, не счесть, сколько городов видали, по всему югу ездием: Сингасонг, Миссисипи — Спанка, Луизиана — Юрика, Алабама… — Названия ровно ссыпались с языка, сливались, как дождь. — А после гимна, после проповеди, мы его и хороним. Вроде как. Богатый такой гроб, по всей крышке звезды серебряные.

— Но ведь он может задохнуться! — изумилась Кей. — И как же долго он остается похороненным?

— Все за все — небось с час — это, ясно, если вабленье не считать.

— Вабленье?

— Ну, обработку. Это мы с вечера делаем. Найдем магазин такой, значит, чтоб большая витрина была и чтоб хозяин его в витрину пустил, ну он и сидит там, сам себя гипнотизировает. Сидит ночь напролет как аршин проглотил, народ ходит, смотрит, пугается очень. — Пока говорила, она ковыряла в ухе пальцем, время от времени вынимала его и разглядывала добытое. — Раз в Миссисипи шериф недоделанный сунулся было…

Дальше пошло несусветное и ненужное. Кей не слушала. С нее и так было довольно; в голове вставали дядины похороны; событие, сказать по правде, не слишком ее впечатлившее: она едва знала дядю. Она рассеянно смотрела на мужчину в углу, и дядино лицо, белое на белой подушке, вставало перед глазами. Разглядывая как бы сразу два лица — это и то, мертвое, она кажется, нащупала сходство: в лице мужчины была та же пугающая, забальзамированная, странная тишина, будто и впрямь он — витринный экспонат, выставленный на обозрение, сам ни на что не глядящий.

— Простите, что вы сказали?

— Я говорю: вот бы дали нам кладбище настоящее. А то выступаешь где ни попадя… все по каким-то пустырям, а рядом, уж будьте уверены, вонючая заправка стоит, не больно разгуляешься. И все равно, я говорю, представление у нас исключительное, самое лучшее представление. Ты бы глянула как-нибудь, если получится.

— О, я бы с радостью, — сказала рассеянно Кей.

— О, я бы с радостью, — передразнила женщина. — Да кто тебя звал-то? Звали тебя? — Она задрала подол и смачно высморкалась в край исподней юбки. — Будьте уверены, работенка у нас трудная, денежки нелегко достаются. Знаешь, прошлый месяц сколько мы заработали? Пятьдесят три бакса! Ты попробуй как-нибудь на это повертись. — Шмыгнула носом, с большой важностью подобрала подол. — А ведь когда-нибудь мой мальчоночка так и помрет там за милую душу; да и тогда умник какой-нибудь скажет, что это гипноз.

На этом месте мужчина вынул из кармана нечто вроде тонко отполированной персиковой косточки и стал катать на ладони. Глянув на Кей, удостоверясь в ее внимании, широко распахнул глаза и начал с неуловимой непристойностью тискать и ласкать эту косточку.

Кей нахмурилась:

— Чего он хочет?

— Хочет, чтоб ты купила.

— Но что это такое?

— Амулетка, — сказала женщина. — Приворотка любовная.

Тот, кто играл на гармошке, вдруг перестал играть. Разом проступили другие, более заурядные звуки: чей-то храп, перекатывание пустой бутылки, сонная ругань, дальний рокот колес.

— Разве любовь где дешевле купишь, а, милок?

— Все это очень мило. То есть очень оригинально. — Кей тянула время. Мужчина тер и гладил косточку о свои брюки. Он грустно, умоляюще наклонил голову и вдруг зажал косточку в зубах и куснул, будто проверял подозрительную монету. — Амулеты мне всегда приносят несчастье. И вообще… пожалуйста, вы не могли бы его попросить, чтобы он перестал?

— Чего переполошилась? — сказала женщина, и голос у нее стал еще скучней. — Он тебя не съест.

— Пусть он перестанет, слышите вы!

— Чего я-то сделаю? — женщина пожала плечами. — Это у тебя денежки, ты богатая. А он и просит доллар всего, один доллар.

Кей зажала сумку под мышкой.

— У меня денег только на дорогу до колледжа, — соврала она, вскочила и шагнула в проход. Постояла, ожидая сцены. Сцены не последовало.

Женщина с деланным безразличием испустила тяжкий вздох и прикрыла глаза; постепенно мужчина успокоился, сунул свой амулет обратно в карман. Его рука подползла по сиденью к руке женщины, нащупала, лениво пожала.

Кей закрыла дверь и вышла на площадку. Снаружи был страшный холод, а она оставила в закутке плащ. Распутала шарф, намотала на голову.

Она никогда тут не ездила, но поезд шел по странно знакомым местам: в тумане, выбеленные злой луной, круто поднимались с обеих сторон стволы, сплошняком, ни прогала, ни просеки. Наверху, в стылой, неприглядной сини, толпились звезды и там и сям погасали. Медленный дым паровоза стлался, как белое, длинное облако. Красная керосиновая лампа на площадке в углу бросала цветистую тень.

Она нашарила сигарету, пыталась зажечь; ветер одну за другой задувал спички, пока не осталась только одна. Кей прошла в угол, к лампе, сложила ладони лодочкой, защищая последнюю спичку. Пламя вспыхнуло, поплевалось, погасло. Она в сердцах отшвырнула сигарету, пустой коробок; напряжение сделалось невыносимым, она стукнула кулаком по стене и заскулила тихонько, как обозленный ребенок.

От холода разболелась голова, хотелось спрятаться в вагонном тепле, спать, спать. Но это было нельзя, во всяком случае не сейчас; и незачем притворяться, будто она не знает, почему это так. Громко, просто чтоб не стучать зубами, а еще — чтоб утешил собственный голос, она сказала: «Мы сейчас в Алабаме, завтра, наверно, будем в Атланте, и мне девятнадцать лет, в августе будет двадцать, я второкурсница…» Она озиралась во тьме, искала знаков рассвета, но натыкалась взглядом на ту же нескончаемую стену тесных стволов, ту же ледяную луну. «Я ненавижу его, он страшный, я его ненавижу…» Она осеклась, устыдилась собственной глупости, и она слишком устала, чтобы признаться себе: она испугалась.

Вдруг, будто что толкнуло ее, она встала перед лампой на колени. Тонкий колпак нагрелся, красный жар протек сквозь ладони, они стали прозрачные. Тепло растопило пальцы, покалывая, побежало к локтям.

Она так сосредоточилась, что не слышала, как открылась дверь. Тук-тук-тук-перестук колес заглушил его шаги. Наконец она уловила сигнал тревоги; но прошло еще несколько минут, прежде чем она осмелилась оглянуться.

Он стоял,