уборку у священника, тот сказал, что по разговору матери сразу видно — она из приличной семьи. Тут он был искренен, хоть и не любил русских. От него пахло спиртным. И он был прав. Мать выросла в большом особняке с палисадником на окраине города, который тогда назывался Ленинградом. Но она почти никогда не говорила об этом.

Когда Дорте и Вера уже лежали в своей кровати за шкафом, раздался голос матери, тихий и нежный, он, однако, отчетливо слышался во всей комнате:

— Пресвятая Богородица, Царица Небесная, ты знаешь, что, когда луна и звезды сверкают на небе, Вера ненавидит это место! А тут еще эта музыка и эти танцы! Мы вовсе не против, что у нее есть друзья, что она смеется и радуется жизни. Но она не понимает всех опасностей. Она невинна и не знает, что человеку иногда выпадают тяжелые испытания. Поэтому ей и не нравится, когда я говорю, что знаю больше нее, и хочу ее защитить. Господи, Боже мой, Ты все это знаешь лучше меня и помнишь, конечно, что и я в юности тоже бунтовала и считала, что мне море по колено. Однако я еще легко отделалась, потому что Ты в Своей неизъяснимой милости послал мне любовь. Ты забрал моего любимого к себе, но в то же время дал мне способность .понять, что зло ожесточает. Я просила самой малости, а на меня свалилась беда. Но горе закалило меня. А потому я благодарю Тебя и умоляю: не допусти, чтобы с Верой случилась беда. Облегчи ее месячные! Не причиняй печалей больше, чем она может вынести. Пошли ей любовь! И, если можешь, дай ей работу, которая так ей нужна! Аминь!

2

Голосом, полным откровенного презрения, Вера говорила о городке, в котором они жили, этой горстке домов при дороге. В центре городка стоял костел, который ничего не мог дать матери, принадлежавшей православной вере. Одна школа, два бара, парикмахерский салон. Похоронное бюро с решетками на всех окнах, как будто владелец боялся, что кто–нибудь покусится на его покойников. Пекарь, развозивший свой товар на старом автомобиле по магазинам в соседние городки. Бензоколонка с валяющимся вокруг железным хламом, киоск, торгующий в том числе и водкой, и так называемый супермаркет, где Вера время от времени получала работу. Они не знали здесь никого, когда приехали сюда на грузовике, в кузове которого перекатывались их жалкие пожитки: у них были только письма от старого дяди Иосифа.

Жена пекаря держала один из двух баров. Там можно было купить спиртное, и матери не нравилось, если девочки по вечерам наведывались в этот бар. Кроме того, жена пекаря торговала прохладительными напитками и кофе. Ну и, конечно, булочками, испеченными ее мужем. Хлеб был серого цвета и пах тмином и пивными дрожжами. Поскольку жена пекаря была русская, она продавала также золотистые ватрушки с начинкой из сладкой сырковой массы. Ватрушка со стаканом молока — господи, как это было вкусно! От жены пекаря исходил легкий аромат корицы.

Случалось, что по вечерам в баре собиралось много народу. И молодежь, и взрослые мужчины. Большинству молодых, окончивших школу, не удавалось найти себе хоть какую–то работу. Мало кто имел родственников в больших городах, у которых они могли бы жить, пока учатся в техникуме или институте. Вот и болтались дома, соглашаясь на любую подвернувшуюся работу.

Бар занимал полуподвал в доме пекаря. Иногда из–за стены, из пекарни, которая тоже находилась в полуподвале, доносился шум месильной машины. В баре пахло подвалом и табаком, хотя дверь в пекарню часто бывала открыта, и жена пекаря исправно проветривала помещение, поддерживая в нем чистоту. Одна стена была обклеена коричневато–красными обоями, от которых рябило в глазах. Два окна пропускали в бар дневной свет, обычно занавески были раздвинуты и подвязаны каким–то старым пояском, не имевшим к ним никакого отношения.

Иногда в бар приходил Николай. Помогал матери. Как и у нее, его лицо, независимо от погоды, казалось, было залито солнечным светом. Он почти все время молчал, но его глаза скользили по Дорте с таким выражением, будто он говорил ей что–то очень ласковое. Из–за матери она ходила в бар только днем. Теперь же был вечер, но когда выяснилось, что Николай в баре один, ноги сами понесли ее туда. Она с порога кивнула ему и села на ближайший к стойке стул, спиной к двери. Не дожидаясь ее просьбы, Николай вышел в чулан, служивший кухней, и вернулся оттуда со стаканом молока. Лицо его было совершенно серьезно, но Дорте угадывала за этой серьезностью улыбку.

— Большое спасибо! — сказала она и быстро улыбнулась в ответ.

Возясь с чем–то за стойкой, Николай не спускал с нее глаз, так же как и она с него. Он передвигал с места на место какие–то ненужные вещи и без конца вытирал стойку тряпкой, с которой не расставался. Дорте никогда не видела, чтобы так держали тряпку. Николай целиком зажимал ее в кулаке, словно решил вытирать стойку не тряпкой, а просто рукой.

Чтобы не смущать его своим взглядом, она смотрела на него сквозь опущенные ресницы или когда он отворачивался в сторону. Она даже развернула лежавшую на столе газету, но не читала ее. В баре не было никого, кроме них, и все–таки они боялись заговорить друг с другом.

Когда Дорте наконец выпила молоко и вечер за окном раскинул свой синий плащ она встала. Вместо того чтобы просто кивнуть, она присела перед ним в реверансе. А потом покраснела от смущения. Он, как всегда, кивнул ей с сияющим серьезным лицом. Потом быстро отбросил тряпку, что–то крикнул в открытую дверь пекарни и схватил куртку, висевшую на стуле. Дорте не ожидала этого, но и не сочла странным. Ведь он не сделал ничего особенного, только распахнул перед нею дверь, как будто они обо всем договорились заранее. Темнота и тени деревьев скрыли их от посторонних глаз. Обычно в это время многие наблюдают за улицей из–за занавесок.

— Можно, я тебя провожу? — спросил он на ходу, немного запыхавшись.

Дорте была не в силах ему ответить, она только согласно кивнула. И тут же испугалась, что на улице слишком темно и он этого не увидел. Вдруг он подумает, что она против. Поэтому она подняла глаза и торопливо ему улыбнулась. Мучное пятно на его щеке скрыла темнота. В помещении оно было хорошо видно. Но глаза светились даже в темноте. Это было невероятно, они напоминали лодочные огни поздним вечером.

Николай проводил Дорте до самого дома, они зашли на задний двор и остановились. Наверное, он подумал, что от него требуются какие–то действия. Поэтому он прижал ее к себе, и его руки заскользили по ее спине. Ниже, ниже. Дорте охватило чувство, похожее на то, которое охватывает человека, когда он погружается в нагретый солнцем омут. Ласковое, щекочущее чувство пробежало по бедрам и животу, хотя его руки были далеко. Такого она