знал, для разгона милой беседы в бетонных подвалах давали пожрать. Кофе и булочки. Сначала пожрать, и только потом — иголки под ногти.

Он рассмеялся.

Я не видел его, поток света глушил зрение — оставалось домысливать. Я домыслил его улыбку — странную, горизонтальную; уголки губ у нормального человека движутся вверх, но в этом лице мимическое движение не знало вертикалей, оно растекалось строго по горизонталям и хищно утончало рот. Ничего хорошего от таких садистских улыбок я не жду.

Смех у него мелкий, рассыпчатый — так посмеиваются старики. Если хотите представить себе нечто такое, вообразите сочный комок здорового хохота, по которому прошлась борона.

– Ага, сейчас… И рюмку коньяку. А потом, на сладкое, пудинг с малиновым сиропом.

И то: я бы выпил. Но лучше портвейна — черного, суррогатного, из семейства "солнцедаров" — не согревает, зато успокаивает.

Насчет салата я серьезно.

В самом деле ведь не выношу — ни внешний вид, ни запах, ни тем более вкус. Когда-то, в другой жизни, — когда девушки пахли ландышами и порхали где-то вне суровой миллеровской правды (и значит женщину невозможно было себе представить восседающей на биде и жующей при этом хлебную корку с голодухи) — так вот тогда мне как-то случилось отведать этого салата и горько об этом пожалеть.

Детали упали на дно памяти и растворились в ее марианских глубинах, где обитают одни пучеглазые морские чудовища, фосфоресцирующие рачки и вялые люминесцентные каракатицы, и все, что еще шевелилось там, на дне, шевелилось и тускло мерцало, представляло собой интимный, припухший свет ночника, обволакивающий чьи-то женские ноги, очень стройные и достаточно длинные, закинутые на стол, кислую брагу чьих-то голосов, огни города, стоящие в черном, слезящемся окне, хрип пленочного магнитофона — динамик буквально разрывал на части фантастический голос Джанис Джоплин (и как эта полугениальная-полусумасшедшая девочка умещала в своем детском теле такой гигантский голос?), плошку с салатом "оливье" в окружении темных свечек "Старки".

Да, "Старка", прежний свирепый напиток, черный, терпкий.

Прелесть тогдашнего жанра состояла в отсутствии завязок и развязок; это было сплошное, вытянутое во времени и пространстве действие, сочная густая материя, сотканная из алкогольного пара, любовного пота и того особого блаженства, которое гарантировано при полном отсутствии мыслей, — так что повод той пьянки я теперь вряд ли вычерпаю со дна памяти. Зато отчетливо слышу во рту привкус: "Старка" и салат, салат и "Старка". Потом было шатание по улице, заползание в подъезд, трудное восхождение почти на четвереньках по лестнице, половичок у двери. Половичок и принял на себя извержение вулкана, его горячую лаву, состоящую из чистой "Старки" и салата "оливье". Кажется, я так и стоял — почти на четвереньках — пока дверь не отворилась. У порога возникли тапочки с опушкой, напоминающие собак болонок.

Пикантность ситуации состояла в том, что я, как потом выяснилось, не дополз до нужной мне квартиры и все случилось этажом ниже. Хозяйкой тапочек-болонок оказалась наша преподавательница древнерусской литературы, странная женщина, созданная из чрезвычайно хрупкого материала, из чего-то мимозного; она проросла откуда-то явно не из нашенской почвы и, скорее всего, отслоилась от порыжевших фотографий, где в позолоченных рамках стоят барышни на фоне парадных, мраморно-хрустальных, интерьеров женских гимназий… Она что-то говорила — не помню о чем, — но я чувствовал медленное увядание ее мимозного голоса.

Если когда-то в жизни я и испытывал чувство стыда, то это именно тогда, у ее двери. С тех пор я не выношу салат "оливье".

Мой визави повернул лампу.

– Здесь я командую, понял?..

Сначала я ничего не различал. Глаза привыкли, я опять увидел все то же: стол с лампой, два стула. Холодно, землей пахнет, могилой — я сразу, как только очнулся, догадался, что это погреб. Уютный пыточный погребок в каком-то загородном помещении.

Он встал, прошелся, размял суставы.

– Давай, колись! — в который уже раз повторил он. Рука нырнула за пазуху, в ней возник темный предмет. — Догадываешься?

Догадываюсь: газовый пистолет. Кажется, я уже испробовал на себе его действие.

Он приподнял дулом мой подбородок. Ствол холодный; неужели у него за пазухой — как в погребе?

– Слушай, ведь это мелочи, ерунда… Всего чуть-чуть информации по последним контрактам вашей лавочки. Всего-то…

– Я ж тебе говорил. Я к этому не имею отношения. Я вообще про эту контору впервые слышу.

– Ага! — засмеялся он. — Естественно! — и сунул мне под нос бумажный квадратик. — Тут про это написано на русском и английском языках.

У него моя визитка. И я в ней обозначен как консультант фирмы. Скверно. Надо как-то поменять тему разговора.

– Туг не видно хода светил… Сколько времени вы меня держите в этой яме? Сутки? Двое?

– Трое, — пояснил он. — И вообще, я с тобой затрахался, пора нам закругляться.

Значит, трое суток, если не врет.

Трое суток назад среди бела дня они сняли меня прямо на улице, неподалеку от метро "Красносельская". Я дожидался зеленого сигнала светофора, за спиной жужжала толкучка: тетки с авоськами, дамы, задумчиво закусывающие губу у ящиков с дорогостоящей хурмой, попугайская раскраска столиков с "колониальными товарами", ряды цветочников, шарканье сотен подошв, растерянное озирание по сторонам провинциала — меня аккуратно, без суеты, изъяли из этих шумов, запахов и движений.

На "зебре" притормозил стального оттенка "москвич", кто-то заломил мне сзади руки, впихнул в машину, в лицо ударила пушистая струя (газ? скорее всего…), в голове возникла качка — на этой плавной волне я и вынырнул из забытья здесь, в погребе, где мой тонкоротый собеседник желает получить конфиденциальную информацию. В противном случае он осуществит свои гастрономические фантазии, и мне в самом деле придется подыскивать должность евнуха.

А вообще-то он настроен серьезно *.^[1]

– Мне надоело, — вздохнул он. — Ведешь ты себя кое-как… Жаль. А вроде неплохой парень… Сам-то я к тебе ничего не имею.

Я поерзал на стуле, пытаясь размять затекшие суставы. Он равнодушно следил за моими неловкими телодвижениями, вернее сказать, намеками на движения.

– В моем положении полагается последнее слово и последнее желание.

Он сплюнул, посмотрел на часы: "Ну? Быстрее, быстрее!" — прикурил, вставил сигарету мне в губы.

– Еще что-то?

– Да мелочь… Девушка, Алиса… Это что — тоже ваша "посылка"?

Он попробовал изобразить недоумение — неловко, слишком театрально, актер из него дрянной; впрочем,