Владимир Шуля-Табиб

ДВА ШАГА ПО ДОРОГЕ В АД

День Победы по семейной традиции мы с отцом встречали вместе. Впрочем, так

было не всегда.

Батя - инвалид Второй Мировой и раньше всегда праздновал в компании таких же

ветеранов, как и он сам. Чаще всего - в Минске. Тогда, ещѐ до эмиграции. Там у него была

компания друзей - журналисты, актеры, писатели, но в прошлом все они были вояки: Петр

горел в танке, остался без ноги, Гриша - артиллерист, Борис - сапѐр, покалеченный при

наведении понтонной переправы где-то в Белоруссии, то ли на Соже, то ли на Проне. Ну и

он, батя, десантник. Как он сам шутил: “ Широкий специалист одноразового пользования”.

Как-то раз он взял с собой меня, я только что прилетел в отпуск из Афгана. Служил

я в десантно-штурмовой бригаде командиром роты, имел медаль “ За отвагу” и лѐгкое

ранение, даже не ранение, а так, царапину. В отцовской компании о такой и говорить-то

неловко.

Зато по званию я был старше всех: старший лейтенант. Гриша был лейтенантом, командиром взвода. Командовал и батареей, аж целый день! Комбат погиб, Гриша взял

командование на себя -больше в батарее живых офицеров не было. Но утвердить на новой

должности не успели: в тот же день был он тяжело ранен и назад уже не вернулся -

списали подчистую. Остальные остались сержантами или рядовыми.

- Привет честной компании! Вот, привѐл вам своего отпрыска, знакомьтесь. Этогo вьюноша зовут Яша, - батя преувеличенно церемонно раскланялся и ткнул пальцем в мою

сторону .

- Ветеран? - весело вскинул брови Пѐтр.

- Мой пацан только из Афгана, мы прямо из аэропорта.

- Пацан? - Гриша с укоризной поглядел на старого, ещѐ довоенного дружка. - Что-то

ты, Сашок, напутал. На войну часто посылают пацанов, это правда. Но с войны пацанами

не возвращаются! Не бывает такого. Тебе , когда ты пришкандыбал на костылях в сорок

третьем, было двадцать, так ведь? Но ты был старше сегодняшних сорокалетних! А ему

сколько? Двадцать семь? Он, говоришь, провоевал полтора года? Ротным в десанте? Саша, он - старик, такой же, как и мы. Садись, мужик, не слушай этого старпера!

С тех пор мы всегда праздновали вместе. Там, дома, в компании батиных друзей. И с

каждым годом их, друзей, становилось все меньще и меньше.

А здесь, в Америке, праздник этот мы отмечали почти всегда вдвоѐм. Батя с местными

ветеранами не сошѐлся, а я ни одного афганца не встретил.

В этот день стол накрывался так, как любил отец: варѐная картошка, селедка, огурцы, сало, колбаса. Никаких сациви - кучмачи, никакого плова, то есть ничего из того, что любил

и умел готовить я. И, конечно же водка, а не шотландское виски, не джин или текила. И

пить - до дна. Половинить или прихлѐбывать отец не любил. Я морщился, но терпел: этот

праздник - батин, это - его победа, ему и сдавать.

В моей войне победы не было.

После второй язык развязывался, начинались воспоминания, обсуждения.

.

...-.Нет, ты погоди, батя! Я тоже не поклонник трибуналов, это не суд, это - судилище!

Законом там и не пахнет! Но у войны свои законы. И нет времени и возможностей

приглашать судей, адвокатов, отбирать присяжных и т.д. А судить - надо! Ну, в моей войне

отправляли в Союз и там уж... Но даже это плохо: РЕЗУЛЬТАТ НЕИЗВЕСТЕН, просто исчез

человек - и всѐ. А так - на месте, показательным судом, чтобы все видели!

- Да уж! Наши трибуналы насудили... Не дай тебе бог даже знать про всѐ это

- Да ладно, пап, знаю я, читал! Но я имею в виду не тех, кто из окружения там или из

плена бежал, а их свои - к стенке. Но были же и мародѐры, и насильники, и предатели, и

трусы! Да что тебе говорить - мало ли дерьма на войне... Таких и самому приговорить бы не

грех!

- Не грех, говоришь? - Отец задумался, налил по стопке. - Давай помянем тех, кто

погиб не героем. Не просто помер, а именно погиб. – Выпил и продолжил.

- Я тебе говорил как-то, что летом сорок второго года был Западном фронте. На

нашем участке фронт стоял уже давно, с самой весны никаких действий. А я, напомню, в

дивизионной разведке служил. И вот как-то приказ: срочно "язык" нужен, причем

непременно офицер. А это ж на второй линии обороны, там у них все блиндажи. Мы с

НП, пялясь в стереотрубу с двадцатикратным приближением, давно уже засекли два

офицерских блиндажа: связной там несколько раз нарисовался. Сначала все шло как по

маслу: и маршрут командир рассчитал точно, и в колючке проход сделали без шума, и

группа захвата - трое - сработала четко: дылда-офицер вышел помочиться, тут его легонечко

по темячку, выволокли из траншеи, закатали в плащпалатку и тихо доволокли до нас, группы

поддержки, мы у самого прохода их дожидались. Немцы спокойны, лениво пуляют

осветительные ракеты, но на том кочковатом лужке мы в камуфляже почти незаметны, кочки

и кочки. Помалу ползем, волокем добычу, уже вроде и немного осталось, метров пятьдесят

всего, и тут немцы очухались - ракеты , ракеты, не успеет одна погаснуть, уже две новых, светло, как днем, сразу с двух концов пулеметы перекрестным огнем чешут, пока вроде

неприцельно - лежим, замерли, авось пронесет. Дождались, когда немного поутихло - и

рывком вперед. Двое все же остались лежать. Немца уже в траншее распеленали, а он весь

в кровище, ранен серьезно, сам идти не может. Пока его в штаб дотащили, он и кончился. И

весь толк той ночи: двоих потеряли, а "языка" нет! Значит, завтра-послезавтра снова идти, а

у них уже ушки на макушке, ночные дозоры усилят вдвое...

На улице взревела сирена. Я выглянул в окно: одна за другой проскочили полицейская

машина, за ней - пожарная, потом - “ Скорая”.

- Знаешь, батя, я после Афгана долго не мог привыкнуть,