Владимир Шуля-Табиб

ДВА ДЕРЕВА НА ПЛЯЖЕ БЕЗ СНЕГА

...И здесь мне не повезло: снега нет. Хотел где-нибудь на пустынном пляже слепить

Снеговика, выпить с ним по-братски, поговорить душевно. Да вот беда - нет снега. Придется

опять пить в одиночку. В новогоднюю ночь. Впервые в жизни. Впрочем, мне никто и не

нужен... Вру, конечно - нужен-то, нужен, да нет никого. Не то чтобы совсем уж нет, а как в

песне - “разнообразные не те”. Словом, иных уж нет, а те... Разметала нас судьба во все

стороны. Как осколки взорвавшейся гранаты. Коля во Флориде, Лешка в Бостоне, Гришка в

Израиле, Игорь в России. И на небесах столько же. А я здесь. Один на один с океаном.

Океан неспокоен, шумит... Что-то хочешь сказать? Успеешь, дружок, новогодняя ночь

длинная, еще наговоримся…

“Любовная лодка разбилась о быт” - вот-вот, и в который уже раз. Судьба что ли

такая, очередной ее фортель?

Где-то рядом и чуть сзади - веселые голоса, молодой смех. Что-то зашуршало, треснуло, и уплыли голоса, стихло все. Оглянулся - ѐлку выбросили, да еще вершинку

сломали. Так и лежит - стройная, пушистая, вся в серебряных паутинках. И со сломанной

шеей. У них закончилось Рождество, а Новый Год тут не праздник. Поэтому тебя, Ёлочка, за

ненадобностью и вышвырнули.

Как и меня. Только для меня эта ночь - верная примета, как пройдет год. Новогодней

ночи я верил всегда, и никогда еще она не подводила.

Что ж, и мне вот так вот валяться со сломанным стержнем?.. Нет уж. Сейчас, милая, шейку твою мы подвяжем, ленточки расправим, есть у меня в кармане несколько карамелек

— нацепим тебе сережки, воткнем тебя в песок… Черт возьми, да ты, оказывается, и в самом

деле красавица, куда до тебя Снеговику! Но ведь ты со мной выпьешь, не станешь

жеманиться? Вот и славно. Ты такая молоденькая, стройная, совсем как та, которая... Давай-

ка, Ёлка, проводим Старый Год - что-то хорошее ведь и в нем было, за это и выпьем.

Океан шуршит: “Не с-спеш-ш-ши-и...” Что ему, океану, до времени? У него времени -

бездна, вечность. Это у нас вечности нет, носимся по жизни - работаем, воюем, кого-то

убиваем, кого-то спасаем. Пока судьба, припрятав острый коготь, в неподходящий момент

вдруг ка-ак полоснет — по самому чувствительному... Едва переведешь дух, оглянешься, —

а любимая уже далеко, и не с тобой… Может, тот самый момент и пропустил, когда все еще

можно было исправить?.. Только вряд ли. Любовь умирает внезапно, и никакой реанимации

не существует. Все сразу окончательно и необратимо. Умерла, так уж умерла...

Кстати, в молодости был я патологоанатомом. Вот и думаю: а не провести ли нам

вскрытие умершей любви?.. Не хочешь? Права, конечно — сложно оно. Странная ведь штука

любовь: живет в двоих, умирает в одном. Сама бесплотна, эфемерна, зато смерть ее — ух как

материальна. Умерла-то она в ней, а причины — причины во мне. Меня и будем вскрывать, все равно больше некого... Больно, конечно: резать-то по живому, как ни странно. Да выхода

нет. А то ведь и следующая любовь умрет, если, конечно, успеет родиться.

Страшно, Ёлочка? Ладно, объясняю. Каждое вскрытие начинается со стопки спирта

внутрь, потому как внутренности человека не слишком эстетичны и с запашком. Не розы, очень даже не розы... Так я тебе налью? Не будем нарушать традицию, выпьем. Как

говаривал мой комбриг в Афганистане: “За неминуемый успех нашего безнадежного дела!” Да, даже в Афгане бывали новогодние ночи, и водка, и тосты, и салюты. Как же без салюта?

Без салюта мы никак.

...Встречали восемьдесят первый год. Час ночи, во всем лагере - гульба, пьяные песни.

Кому повезло, удалось пригласить и девушек из соседнего медсанбата, так что праздник у

них еще и с любовью.

В нашей компании дам не было, сидели мы перед палаткой на песке, почти как я

сейчас, разве что песка было побольше - полторы тысячи километров песка. Нас было

четверо офицеров, вместо елки нарядили веник, пили неразбавленный спирт, заедали

тушенкой и картошкой “в мундирах”, пели под гитару, трепались о любви и о войне.

Внезапный грохот, пронесшийся над лагерем, вымел всех из палаток и глиняных

хибар. Стреляла артиллерия боевого охранения. Носились заряжающие, суетились у

прицелов наводчики. Глухо ухнули шестнадцатиствольные десантные “Грады”. Вдоль

батарей бегал пьяный комбриг и самозабвенно орал: “Перр-р-вая-а! Оскололочно-фугасны-

ым! По пристрелянным ориентира-ам! За-алпом! Ого-онь!.. Втора-а-я!..” Через пятнадцать минут все стихло так же внезапно, как и началось. В пьяной голове

болталось недоумение: если это бой, почему молчат пулеметы и автоматы? А если салют, почему осколочно-фугасными? И почему стволы смотрят в сторону ближайших кишлаков, с

которыми у нас были вполне спокойные отношения?

И в это время оттуда, где были кишлаки, донесся душераздирающий женский вой, рыдания и снова вой. Это было настолько жутко, что волосы встали дыбом и по спине

забегали мурашки.

Мимо нас широким шагом протопал комбриг, за ним все командование

артиллерийского дивизиона.

Я перехватил начальника штаба:

- Шура, что это? Почему? Зачем?

- Это салют, доктор, не ссы, гуляй смело!

- Салют по кишлакам? У вас что, крыша поехала? Там же старики, женщины, дети!

- Людишек жалеешь? - ощерился начальник штаба. - Брось, док! Когда воюешь с

народом, пол и возраст значения не имеют, понял? Их надо всех подряд -всех! Потому что

бабы стреляют не хуже мужиков, а дети подносят патроны! И вообще война эта долгая, а

дети растут быстро! Так что не бзди: кого надо, того и убили!

А утром первого января “духи” вдрызг