водой мимо дымящихся развалин кишлака. Не просто раздолбали - убили всех до одного, поотрезали головы, половые органы, вспороли животы - издевались над трупами, насколько
хватило воображения. Кровищи было, как на бойне. Бойня там и была...
Потом мы отомстили, огнем и мечом прошли следующих два кишлака. Потом они в
ответ…
Короче, Ёла, восемьдесят первый так и прошел, как начался: стрельба, трупы, кровь.
И постоянное недоумение: зачем? почему?..
Давно уже вокруг меня нет ни крови, ни трупов. А проклятые вопросы остались.
Странно, в молодости почти все знал и понимал. Теперь же вопросов все больше, а ответов
все меньше. Помнишь, у Кукина была такая песня:
…И
если
есть
на
свете
Бог,
Хотелось
бы
очень,
очень
мне
До
Бога
добраться!
Я б его спросил…
С годами до Бога все ближе, а желания побеседовать с Ним все меньше: пришло
понимание, что там, как в кабинете следователя, спрашивать будешь не ты, а тебя. А ответов
у меня нет…
Впрочем, Ёлка, все это брюзжание - попытка оттянуть главное. Заметила, что мы
уклонились? Пора начинать, а скальпель дрожит в руке, и времени все меньше, да и бутылка
наполовину пуста. Так что давай выпьем. За то, благодаря чему мы, несмотря ни на что… И
приступим.
Пиши протокол вскрытия: “На секционном столе лежит тело предположительно
мужчины неопределенного возраста, приблизительно лет около пятидесяти. Первичные
половые признаки спрятаны под складками жира большого живота и требуют специального
подхода для обнаружения и осмотра. Подбородка три, один из них волевой, но какой именно, непонятно. Утверждать, что это мужчина, позволяет грудь: женщина на такую грудь
непременно надела бы бюстгальтер. Ноги отечные, левая от пятки до колена багрово-
синюшного цвета, но не вследствие травмы. Это варикоз плюс сердечная недостаточность…” Хватит? Достаточно для выяснения причины ее ухода?.. Что ты сказала? А-а, верно: у
толстяков нередко бывают красивые, любящие жены. Может, все дело в том, что толстяками
они стали не сразу, а жены их помнят молодыми, веселыми гусарами? Той, которая ушла, я
достался сразу вот таким: толстым, малоподвижным, с багровым лицом и одышкой. Черт его
знает, все может быть... Но в патологической анатомии диагноз “может быть” недопустим, так что - режем дальше.
Где-то там, внутри должен быть пресловутый главный стержень, но за жировой
клетчаткой его уже плохо видно.
...Обещал ей похудеть, но разжирел еще больше. Обещал бросить курить — едва
хватает двух пачек сигарет на день. Обещал стать программистом, угрохал на обучение три
тыщи баксов, залез в долги - а все никак не отважусь сдавать экзамен, черт бы его побрал. И
тяну я с этим экзаменом потому лишь, что боюсь интервью, где с моим толстым брюхом, одышкой и плохим английским могу вызвать только пренебрежительную ухмылку. Да-да, Ёлочка, не результата боюсь, а вот этой ухмылки.
Но если человек не держит слова, значит, на него нельзя положиться, на него трудно
опереться. А нормальной женщине хочется именно опоры. Потому что дальше - по
наклонной: нет экзамена - нет приличной работы, ты нищий. Ну, на хлеб, положим, заработать не проблема, да для этого ты и не нужен, на хлеб она сама имеет. А тебе даже
театр - дорого, не говоря уже о том, чтобы куда-то вместе поехать. И о самой интимной
стороне отношений - не Казанова, что и говорить, хотя еще довольно далек от нуля.
Вот тут-то, друг ты мой пушистый, и наступает явление, именуемое инфляцией
любви: это когда жена легко меняет золотое сердце мужа на железный хер соседа. Ну не
кривись, не кривись! Я ведь предупреждал: вскрытие - дело неприятное для всех, кто в нем
участвует. Кроме трупа, разумеется.
Извини, Ёлка, что я тебе все это... Просто я, как и ты, тоже дерево, только слегка иной
породы. Ду-уб. Хотя, дуб - это нечто очень крепкое... Скорее уж баобаб, который хочет быть
дубом. Баобаб, кстати, я видел только на картинке. Он большой и толстый, и у него, наверно, одышка... Давай-ка выпьем за то, чтобы сказка стала былью, я ведь до сих пор живу по
Кукину:
Я сам себе рассказываю сказки
И жду, пока они начнут сбываться.
Вот и рассказал себе сказку о ее любви. И поверил, что сказка сбывается. А ведь за
полтора года нашей “любви” она так ни разу и не произнесла этого волшебного слова, не
связала себя. Это уж я сам за нее додумал, сказочник хренов.
Не за что ей было меня любить. Сначала, видимо, увлеклась: как же, бывший
десантник, афганец, чернобылец, изящной словесности не чужд — но быстро разобралась, что пепла в том имидже больше, чем огня.
И ребенка она хотела. А у меня за спиной Чернобыль, восемь месяцев в Зоне с
частыми поездками на реактор. Это постоянное ощущение чего-то страшного, неслышно
входящего в тебя днем и ночью, оставляющего только легкий металлический привкус во рту.
И твердое знание, что рано или поздно это невидимое оно тебя достанет. Одна из моих
лаборанток, двадцатичетырехлетняя Танюша Чернова через год умерла от острого лейкоза, еще через год умер хирург Витя Панич. А у меня сорвалось давление, и погибли
сперматозоиды. Это лучше, конечно, чем рак, но детей у меня не будет. Сымитировать
любовь могу, а зачать новую жизнь уже нет. Так что - как бы и мужик, но не совсем…
Вот такие пироги, Ёлочка... Светает, вон над островом Фар-Рокавэй небо чуть
посветлело. На дне бутылки еще что-то есть, пора подводить итоги...
Права, значит, она. В том, что ушла. Могла, конечно, уйти и как-то по-иному, —
мягче, что ли, интеллигентнее, но тут уж я оплошал, не был готов к такому повороту. Хотя, она, знаешь ли, не раз рассказывала о своем прошлом, и видел ведь я, что себя в том