совершенно как должное: будто оно единственно верным образом отвечало сути его рассуждений. Бросив между делом торжествующее “То-то!”, он продолжил развивать мысль. Дескать, в интересы захватчика не входит ни освобождение производительных сил, ни массовое просвещение, ни подъем культуры. Хунхуз стремится лишь вывезти с завоеванной территории все, до чего дотянутся руки. “Рвут последнее!” — прохрипел он, ставя пустую рюмку. Но не угомонился. “Держава — просто система кранов, и каждый открывается за мзду! — трубил он. — Что милиция! Даже прокуратура оказывает платные услуги! Суды действуют на коммерческой основе! Но бывают и неподкупны: когда сажают несогласных!..”
Виктор Сергеевич невольно вздохнул. Везде одно и то же…
“А добычу куда вывозят?” — интересовался морщинистый. “Хорошо там, где нас нет”, — вместо ответа флегматично замечал румяный. “Вот именно: где закон и порядок!” Румяный кивал: “Дорога ложка к обеду”. “И детей туда же!” Румяный качал головой: “Ладно тебе. Знала бы Марфа, с какого конца хвост…” — “Это ведь не шутки!” — “А кто сказал, что шутки? Ты пысай, донюшка, пысай…” Морщинистый не соглашался: “Кто-нибудь вернулся применить свои знания на практике? Нет, ты скажи — вернулся?”
Вместо ответа румяный допил свою рюмку, задумчиво посмотрел на донце, со вздохом отставил и сообщил, что дело не в этом. России уготовлена роль духовного ковчега. Но, судя по всему, она этой роли не сыграет. А, напротив, утонет первой. Погрузится, так сказать, в пучины вод. Как говорится, благослови Бог встать, а ляжем и сами…
— Ты же понимаешь: стоит только капле просочиться.
— Вот! — воскликнул морщинистый. — Я-то что говорю! Откроется — не остановишь!
— Стриженой девке успеть бы косы…
Виктор Сергеевич вспотел: эти двое, похоже, знали, о чем говорят.
Его подмывало сходить за другой рюмкой, но он боялся пропустить новые подтверждения своих догадок.
— Ведь как пилят! — безнадежно сказал морщинистый, махнув рукой. — Как пилят!.. Грызом грызут!..
— Термиты, — кивнул румяный.
Виктор Сергеевич не понял, о каких термитах пошла речь, но что касается пил, то здесь и понимать было нечего: о тех, что въедаются в стропила — в те воображаемые им стропила, на которых все держится!.. Даже само созвучие “пилы-стропила”, в другое время показавшееся бы неловким, сейчас несло в себе добавочную убедительность.
“И вот он о капле толковал: это с которой проран начнется?!”
Его охватило волнение, и он, зажмурившись, опрокинул вторую рюмку. С выдохом открыл глаза, уставился в узор пластика, напряженно размышляя… а когда поднял взгляд, оказалось, что друзья уже смылись, как будто растворившись в дымном воздухе забегаловки.
Виктор Сергеевич постоял еще, разочарованно прислушиваясь к нетрезвой, глупой трепотне посетителей. Допил свое, дожевал огурец и пошел к дому.
Почему-то казалось, что сегодня должно тряхнуть, — давно не проседало, больше недели, кажется.
Шибануло под утро. Он почувствовал во сне и, вздрогнув, схватился за что-то. Это была рука жены. — Что?! — вскинулась она спросонья. — А?! — Вера, Вера, — пробормотал Виктор Сергеевич, осознавая две вещи. Первое — что все уже опять устоялось, опять обрело ту обманчивую незыблемость, которая может сбить с толку даже проницательного человека. Второе — что капля нашла себе дорогу. Первое не требовало подтверждений, поскольку было очевидно. Второе требовало подтверждений, но не имело их. Однако сердце с тоской говорило, что он не ошибается. — Вера, Вера, — повторил Виктор Сергеевич, садясь на кровати. — Просыпайся, нам надо… — Что нам надо? — сонно и урезонивающе удивилась Вера. — Ложись, сегодня суббота. А правда, что надо? — он и сам не знал. Потому что если капля уже просочилась… — Не ложишься? — пробормотала она, поворачиваясь на другой бок. — Тогда с Кузькой выйди. Кузька юлил у кровати. Он встал, прошлепал к окну, с колотящимся сердцем посмотрел вниз. Погода туманилась, солнце белело за облаками, колеса бессонного проспекта влажно шуршали внизу. К девятому этажу этот шум долетал чем-то похожим на гул моря. Немного отлегло. — Пошли, — вздохнул он. — Тихо, тихо! Натянул штаны, застегнул рубашку, вышел в прихожую. В это время почему-то начали орать автомобильные сирены. — Вот блин, — проворчал Виктор Сергеевич, обуваясь. — Спать людям не дают… На площадке тоже был слышен их надсадный вой. Лифт распахнул двери, загудел, съезжая. Кузька вдумчиво внюхивался в левый ботинок Виктора Сергеевича. Вышли из лифта, свернули налево. Четыре ступени в сумрак парадного. Песик, обогнав, топтался у двери, готовясь, как приоткроется, юркнуть в щель. Что-то хлюпнуло под подошвами. — Черт! — брезгливо сказал Виктор Сергеевич, переступая и нашаривая кнопку. Запищал замок. Кузька визгнул, шарахнувшись от потока воды, хлынувшего через порог. Виктор Сергеевич тоже припрыгнул, отчаянно пытаясь спасти обувь и уже понимая, что это невозможно: на асфальте было по колено. В нос ударил смрад гнилой тины. У подъезда стоял синий “Хаммер” с распахнутой дверцей. Колеса выглядывали из черной воды самыми верхушками. Виктор Сергеевич бросил оторопелый взгляд направо — в пространство проспекта, прежде свободное, если не считать перспективы уходящих вдаль зданий. (Но уже перед тем успел заметить боковым зрением, что оно, вчера пустое, ныне отягчено какой-то несусветной махиной.) Ужас стократно усилил и обострил все его чувства, поэтому казалось, что время остановилось. Она была высотой с двадцатиэтажный дом. Солнце просвечивало зеленым. На самом гребне в клочьях бурой пены лежал вверх колесами желтый автобус.
Шибануло под утро. Он почувствовал во сне и, вздрогнув, схватился за что-то. Это была рука жены. — Что?! — вскинулась она спросонья. — А?! — Вера, Вера, — пробормотал Виктор Сергеевич, осознавая две вещи. Первое — что все уже опять устоялось, опять обрело ту обманчивую незыблемость, которая может сбить с толку даже проницательного человека. Второе — что капля нашла себе дорогу. Первое не требовало подтверждений, поскольку было очевидно. Второе требовало подтверждений, но не имело их. Однако сердце с тоской говорило, что он не ошибается. — Вера, Вера, — повторил Виктор Сергеевич, садясь на кровати. — Просыпайся, нам надо… — Что нам надо? — сонно и урезонивающе удивилась Вера. — Ложись, сегодня суббота. А правда, что надо? — он и сам не знал. Потому что если капля уже просочилась… — Не ложишься? — пробормотала она, поворачиваясь на другой бок. — Тогда с Кузькой выйди. Кузька юлил у кровати. Он встал, прошлепал к окну, с колотящимся сердцем посмотрел вниз. Погода туманилась, солнце белело за облаками, колеса бессонного проспекта влажно шуршали внизу. К девятому этажу этот шум долетал чем-то похожим на гул моря. Немного отлегло. — Пошли, — вздохнул он. — Тихо, тихо! Натянул штаны, застегнул рубашку, вышел в прихожую. В это время почему-то начали орать автомобильные сирены. — Вот блин, — проворчал Виктор Сергеевич, обуваясь. — Спать людям не дают… На площадке тоже был слышен их надсадный вой. Лифт распахнул двери, загудел, съезжая. Кузька вдумчиво внюхивался в левый ботинок Виктора Сергеевича. Вышли из лифта, свернули налево. Четыре ступени в сумрак парадного. Песик, обогнав, топтался у двери, готовясь, как приоткроется, юркнуть в щель. Что-то хлюпнуло под подошвами. — Черт! — брезгливо сказал Виктор Сергеевич, переступая и нашаривая кнопку. Запищал замок. Кузька визгнул, шарахнувшись от потока воды, хлынувшего через порог. Виктор Сергеевич тоже припрыгнул, отчаянно пытаясь спасти обувь и уже понимая, что это невозможно: на асфальте было по колено. В нос ударил смрад гнилой тины. У подъезда стоял синий “Хаммер” с распахнутой дверцей. Колеса выглядывали из черной воды самыми верхушками. Виктор Сергеевич бросил оторопелый взгляд направо — в пространство проспекта, прежде свободное, если не считать перспективы уходящих вдаль зданий. (Но уже перед тем успел заметить боковым зрением, что оно, вчера пустое, ныне отягчено какой-то несусветной махиной.) Ужас стократно усилил и обострил все его чувства, поэтому казалось, что время остановилось. Она была высотой с двадцатиэтажный дом. Солнце просвечивало зеленым. На самом гребне в клочьях бурой пены лежал вверх колесами желтый автобус.