чему. Сейчас в этой комнатке Люба ждала Катиного ответа.

— Разумеется, — отвечала Катерина, — я люблю Сережу. — Как же иначе, он мой муж. — И с удивлением поняла, что не лжет.

Тяжелее всего оказалось сразу после свадьбы. У них была договоренность, у всех трех, что брак останется формальным. Гущин, похоже, питал к подруге детства не только приятельские чувства, или привык считать ее будущей женой, потому и мучился сейчас, пытаясь выдать ревность за беспокойство об общем Деле. А Катю все устраивало. Они современные люди, прогрессивные. Что там какой-то брак, главное, чтобы вышло с красильней. Первую ночь молодые провели врозь, Сергей Дмитриевич спал на диване в соседней комнате. Прислуга у них в доме вышколенная, не спросит лишнего, лишнего не скажет. Но Лиза, старшая сестра Лиза спросила и долго вела с Катериной бесполезные разговоры, томно вздыхая, отводя глаза, чтобы продемонстрировать смущение, которого не испытывала. На второй день Лиза потребовала отчета, подступила с ножом к горлу, Катерина едва вывернулась. Она взрослая женщина, двадцать один год, слава Богу, давно знает, что к чему, но о себе рассказывать, тем более о том, чего нет, затруднительно. Петр Александрович извелся, поначалу Кате в глаза взглянуть не мог, она не ожидала такого. Через месяц все успокоились, перестали ее опекать и смотреть с любопытством. Колчин продолжал выполнять условия договора, спал на диване. Гущин решил, что все по честному, они, как и раньше лишь друзья. Лишь Павел Андреевич подозревал что-то. И если бы ничего не изменилось, не дал бы денег на покупку дачи. Отец Катерины чуял обман за версту, купец есть купец. Как только с домом поверил?

Как-то раз после обеда Сергей Дмитриевич выпил подряд две рюмки коньяку, прокашлялся и решительно заявил жене:

— Катюша, это смешно, мы официально женаты, и, в конце концов, — закашлял снова, — это в конце концов, — внезапно перешел на фальцет, — лицемерие, вот что, — схватился за виски, как барышня, и вышел.

Его сбивчивая речь не смутила Катю, она последовала за мужем в кабинет, но дверь оказалась заперта. Сергей не выходил до глубокой ночи, ждал, пока Катя уснет. Когда на цыпочках крался по коридору, стыдясь собственного малодушия — взрослый человек, а не сумел сдержаться, поставил под удар их дружбу, честолюбивые планы и обязательства, — мечтая выбраться на улицу и отправиться туда, где можно просидеть до утра, где музыка и никому нет дела до него и его обещаний, заметил, что светлая ореховая дверь в спальню приоткрыта. Шагнул внутрь, только чтобы проверить, почему дверь отворена, машинально шагнул, так себе и сказал: машинально. Пока высматривал в слабеньком свете ночника, спит ли жена, Катя проснулась и позвала хриплым спросонок голосом:

— Сережа! Ты что так поздно, я успела задремать.

Колчин подошел к постели, Катя потушила ночник и закрыла глаза от страха. Страх поскрипел пружинами, повздыхал и ушел, а Сережа остался. Катя сочла, что супружеские отношения в таком виде — это немножко больно, немножко стыдно и неопрятно, но в целом, ничего отвратительного.

Сергей Дмитриевич был почти счастлив, но поутру сомнения нет-нет, да и набегали тенью на газетный разворот, суя мышиные мордочки меж типографского текста.

Павел Андреевич, на неделе заехавший на обед вместе с Петей, с удовольствием наблюдал, как дочь распекает Соню, исполнявшую работу и горничной, и кухарки, за пересушенное жаркое. Колчин мялся и все порывался остановить жену, не годится учить прислугу при гостях — в конце-то концов, но Катя сверкнула на него шоколадными глазами, а тесть засмеялся.

— Пусть хозяйничает, ей в охотку. Не то, что наша Лиза, та ни отчитать, ни похвалить с сердцем не умеет. Ну что, дети, скоро ли мне внука ждать? Наследника? Лизавета все девочек приносит, не иначе по вялости темперамента. На Катерину одна надежда.

Заметил, — ахнула про себя Катерина, — все замечает. Так и есть, подозревал, что брак наш ненастоящий. Сегодня совсем по-другому к Сергею, с расположением. И ест у нас, как дома, не церемонится, а прошлый раз едва клюнул, хоть любит за столом посидеть. Сейчас-то и надо денег просить. — И на пальцах разложила, что прежде следует о загородном доме подумать, чтобы было, куда вывозить наследника на лето, в Питере воздух гнилой. Когда появится ребенок, не до того будет, начнутся большие хлопоты. Так что пока — пока, они не о наследнике думают, обустройством хотят заняться.

— Ну, мало ли, что вы думаете, это как Бог даст, известно. Но за размах — хвалю, помогу, чем могу. — Отец выглядел довольным. Но вот Гущин вел себя неприлично, беседу не поддерживал, от жаркого отказался, только пил вино и вскоре откланялся.

— Что, не жалеешь о Петьке? — шепнул отец. — Думаю, ты правильно рассчитала, простоват для тебя Петр-то. Хотя я первое время сомневался, но сейчас вижу, что все у вас сладилось.

И вот, у них есть красильня. Уже закуплено сукно, прекрасное сукно, но наше российское, из-за Волги привезенное. Уже выкрашена первая партия в самые модные цвета сезона и продана за английское сукно. И первые барыши уже пущены в дело, на закупку следующей партии. Катерина привыкла к своей мастерской, к новому дому, к постоянным визитам мужа в спальню. Они женаты почти полгода. Петр Александрович, и тот привык, разговаривает с Катериной без смущения, в глаза глядит как раньше. Все у них наладилось, все получилось. И, пожалуй, она, в самом деле, полюбила мужа.

На кухне опять зазвенело. Катя брезгливо сморщила носик:

— Подумай, новый дом, а мыши уже вселились. Хотя я ни одной не видела, и в мышеловку не попадаются. Надо бы кошку принести, да ей скучно тут будет без людей ночевать. Еще отравится чем-нибудь, в некоторые краски яд добавляют. Ты осторожней, смотри, в лаборатории не только шкаф, ничего не трогай. Не забудь, приходить можешь по вторникам, лучше, после обеда. С ключами разобралась? Я ухожу, обживайся.

Люба наконец-то осталась одна — в чужом доме, привыкать. Самсонов не придет сегодня, они не договаривались. Люба должна принять его как хозяйка, а не случайная постоялица — это было бы совсем пошло. Если у них будет крыша над головой, все решится. Она расскажет Самсонову о себе, сложных отношениях в семье, передаст всю свою жизнь, он поймет и оценит искренность. Надо только, чтобы никто не мешал, не перебивал. Разве можно серьезно и обстоятельно говорить с человеком за столиком в кондитерской или на скамейке, когда мимо все ходят чужие люди и смотрят, и смотрят. Самсонову импонирует то, что Любаша пишет стихи, душа ведь всегда важнее наружности. Совсем недавно Люба своей внешностью не тяготилась, не уделяла большого внимания нарядам, любила