дышать воздушной влагой. Тридцать пятый прибежал, запыхавшись, через час. Сел и поехал дальше.

Рядом ехали двое — подросток и еще подросток, только девочка. Он, нависая капюшоном, держал в руках баночку с водой, в которой копошилась рыбка или какое-то другое маленькое морское чудовище. Подросток-она то и дело спрашивала, скока время, он подробно отвечал, дескать, столько-то минут такого-то, а она сокрушенно-сварливо говорила одно и то же: ну вот, видишь, а он усмехался и говорил тоже практически все время одно и то же: поедем на Птичий рынок? с незначительными вариациями. Она как будто пыталась заплакать, но не могла, не умела или просто держалась, воспитывая в себе силу воли. Ехали. Опять обогнули нефтезавод, но потом направились уже в другую сторону — на Верхние поля.

Посерело и пошел дождь — хотя февраль, не должно быть так, но вот, так. Откуда-то взялось много машин, все двигались в одном направлении — медленно, рывками. Рядом ехал милицейский уазик и сквозь лужи натужно тащил на буксире другой, точно такой же, уазик, и в обоих уазиках сидели милиционеры, заполняя собой все пространство уазиков, и оживленно разговаривали. Но их не было слышно, поэтому, может быть, они и не разговаривали, а это просто так казалось, по привычке.

Забор, длинный забор, в нем калитка и написано — Птичий рынок. Этот рынок раньше, еще недавно, был в другом месте, а теперь здесь. Из-за забора виднеются только верхушки палаток, бескрайние ряды палаток. И люди входят через маленькую калитку в огромный рынок, узкими вратами в неведомый мир птиц, рептилий и хомячков, и выходят оттуда, восторженные и разочарованные. Автобус остановился, и почти все вышли, а подросток и девочка-подросток вместе со своей возможно золотой рыбкой и несколькими другими пассажирами остались — видно, решили не продавать, не идти на рынок, не участвовать во всем этом, а может быть, задумали что-то еще более страшное. Потом был рынок «Садовод», и сочетание окружающей обстановки с уютно-хозяйственным, яблочным, клубничным словом «садовод» было почему-то удручающим, почти невыносимым. Но ничего.

Капотня осталась позади, миражом среди земляной бугристой пустыни. Отчетливо запахло испражнениями. Кругом величественно простирались Люблинские поля фильтрации. Здесь коллективное городское дерьмо, выполнив свой долг, отдыхало, разбросанное по просторам, набираясь сил для новых перевоплощений. После рынка «Садовод» в полях фильтрации было легко, покойно. Подростки тоже утихли и наслаждались равнинностью.

Неизвестно откуда вдруг вынырнул район новостроек Марьинский парк. Тут и там возводились новые дорогущие дома, чтоб жить. Резко, сразу обозначилась цивилизация — круглосуточные магазинчики, автостоянки, реклама с предложениями купить квартиры с видом на поля фильтрации. Стало как всегда, обычно. Светофоры, перекрестки, светофоры. Входят, выходят. Подросток и подросток-девочка сидят безмолвно и неподвижно, может быть, они даже совсем умерли от всех этих контрастов.

Заехали в железнодорожное царство — пути, поезда. Автобус протиснулся под стальной магистралью, пользуясь темненьким узким тоннелем. Потом встали у переезда — надо подождать. Электричка мучительно, со скоростью быстро ползущего человека, спазматически втягивается в депо. Где-то сверху слева проносятся стремительные поезда. Машины стоят, ждут, терпят. Наконец, вздыхая, уползла. Поехали.

Начинает проступать вечер, как и предсказывали молодые люди, пившие утром пиво на каширской. Мужской и женский подростки исчезли куда-то, унося с собой золотую рыбку своих неясных мечтаний. Вот уже Курьяново, за голыми деревьями мелькают двухэтажные желтые домики. Конечная. Собственно, это и есть пункт назначения, и продолжение путешествия представляется бессмысленным.

Вышел из автобуса и долго, долго смотрел вдоль Шоссейной улицы, в направлении метро «Печатники» и «Текстильщики», в сторону Сокольников, Лосиного острова, Сергиева Посада, Петрозаводска, Мурманска, Северного полюса.

2002