Эмине Севги Эздамар
Мост через бухту Золотой Рог

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. НЕСЧАСТНЫЙ ВОКЗАЛ

ДЛИННЫЕ КОРИДОРЫ ЖЕНСКОГО «ОБЩИТИЯ»

На улице Штреземана в ту пору — было это в 1966 году — стояла хлебная лавка, где продавала хлеб старуха-булочница. Голова у нее была как каравай, испеченный спросонок неумелым учеником пекаря — огромная и скособоченная. Эту голову она бережно носила на вздернутых плечах, точно на подносе. В хлебную лавку хорошо было заходить: слово «хлеб» произносить не нужно, достаточно просто показать.

Когда хлеб бывал еще теплый, заголовки газет, вывешенных на улице в стеклянных витринах, заучивались наизусть гораздо легче. Покрепче прижимая теплый каравай к груди и животу, я переминалась с ноги на ногу на холодной мостовой, словно аист.

По-немецки я не знала ни слова и учила предложения на слух, не понимая смысла, как в свое время распевала «I can't get no satisfaction»,^[1] не зная английского. Как курочка, бессмысленно квохчущая свое куд-кудах, куд-кудах. Таким манером всегда легко отвечать на фразы, которые не очень — то приятно слышать. Кто-нибудь, к примеру, спросит меня: «Niye boyle giiriiltiiyle ytiriiyorsun?» («Ну почему ты так топаешь?»), а я отвечаю немецким газетным заголовком: «Как из скарба сделать мусор».

Может, я потому заголовки наизусть заучивала, что прежде, до того как отправиться в Берлин и стать там простой работницей, я в Стамбуле шесть лет играла в молодежном театре. И мать и отец то и дело допытывались:

— Как ты исхитряешься столько слов наизусть заучивать, неужели тебе не трудно?

А наши режиссеры нам твердили:

— Текст роли вы обязаны знать назубок, даже во сне.

В итоге я начала твердить текст ролей во сне, иногда забывала и просыпалась в ужасе, тут же повторяла текст снова и только тогда засыпала. Забыть текст роли — это все равно что будучи воздушной акробаткой не достать под куполом руку партнера и сорваться вниз. А людям страсть как нравится, когда у человека работа между жизнью и смертью. В театре мне все аплодировали, зато дома от мамы я аплодисментов так и не дождалась. Она, правда, одалживала мне для моих героинь красивые шляпки и платья, но когда я из-за театра вконец запустила школу, она поинтересовалась:

— Почему ты домашние задания так же хорошо не учишь, как свои роли? Ты ведь этак на второй год останешься.

Она была права, я учила только тексты ролей, даже за партнеров, с которыми играла. Когда мне было шестнадцать, мы поставили «Сон в летнюю ночь» Шекспира и я играла Титанию, царицу фей и эльфов.

В школе я отставала все безнадежней. Мама плакала.

— Ну что, помогут тебе теперь Шекспир и Мольер? Театр всю твою жизнь спалил.

— Театр и есть моя жизнь, как она может сама себя спалить? Джерри Льюис тоже школу не закончил, но ты же все равно его любишь, мама. И Гарольд Пинтер из-за театра школу забросил.

— Так то Джерри Льюис и Гарольд Пинтер.

— А я пойду в театральное училище.

— Но если у тебя не будет удачи, ты будешь всю жизнь несчастлива. Ты будешь голодать, дочка. Закончи сперва школу, иначе отец не даст тебе денег. Ты могла бы стать адвокатом, ты же любишь говорить красиво. Адвокаты все равно что актеры, только не голодают, а, дочка? Закончи школу.

Я ответствовала:

— Я дух совсем не общего разбора…^[3]

Мама на это обиженно сказала:

— Дурочку из меня делаешь, хочешь показать, будто я тебе лютый враг, побольнее обидеть меня хочешь. Может, я в чем и виновата, но я твоя мать, и терпение мое скоро лопнет.

Тут она расплакалась, а я ей ответила:

— Рядиться в слезы любит ханжество…^[4]

— Дочка моя, какая же ты необузданная, и какая еще маленькая.

Дома я совсем перестала смеяться, ибо скандалы между мной и матерью не прекращались. Отец не знал, как с нами быть, только повторял все время:

— Да не мучьте вы друг друга! Ну зачем ты вынуждаешь нас так с тобой разговаривать?

Я отвечала:

Над Стамбулом светило солнце, вывешенные в витринах киосков газеты пестрели заголовками: «Германии требуется еще больше турецких рабочих!», «Германия принимает турок!».

Вот я и решила: поеду в Германию, поработаю годик, а уж потом поступлю в театральное училище. Нашла в Стамбуле контору по найму.

— Сколько тебе лет?

— Восемнадцать.

Здоровье у меня тоже оказалось в порядке, и через две недели мне вручили заграничный паспорт и годовой контракт на работу в берлинском филиале «Телефункена».

Мама перестала кричать, ничего больше не говорила, только дымила, не выпуская изо рта сигарету. Мы сидели в сизом чаду, отец причитал:

— Ничего, в Германии Аллах тебя вразумит. Ты даже яичницу поджарить не умеешь! А собралась радиолампы для «Телефункена» делать! Школу сперва закончи. Не хочу, чтобы моя дочь шла в рабочие. Это не игрушки.

В поезде, что шел из Стамбула в Германию, я две ночи бегала по коридору, все смотрела на женщин, которые, как и я, ехали за границу простыми работницами. Они поспускали чулки ниже колен, толстые резиновые подвязки оставляли на коже красноватый рубец. По их голым коленкам я вернее, чем по названиям станций, мимо которых мы проезжали и названия которых все равно не могли прочесть, догадывалась, что до Германии еще далеко. Одна из женщин время от времени приговаривала:

— Какая же дорога длинная, просто конца нет.

Все молча с ней соглашались, никто и не думал возражать, только курильщицы извлекали сигареты, закуривали и молча смотрели друг на дружку. Те, что не курили, смотрели в окно. Одна сказала:

— Опять стемнело уже.

Вторая заметила:

— И вчера вот так же темно было.

Казалось, каждая выкуренная сигарета толкает поезд вперед, чтобы он ехал быстрее. На часы никто не смотрел, только на сигареты и на язычки подносимого к ним огня. Третий день, третью ночь мы сидели в поезде не раздеваясь. Только снятые туфли стояли на вагонном полу и подпрыгивали вместе с поездом на рельсовых стыках. Когда надо было пойти в уборную, женщины