Роберт Уильям Чамберс Во дворе дракона

О ты, чьё сердце до сих пор болит

О тех, кто в адском пламени горит, —

Не мучай Бога, не ропщи напрасно:

Он знает сам, и всё ж — не зря молчит.

Омар Хайям, перевод с английского переложения Эдварда Фицджеральда^[1]

В церкви Святого Варнавы закончилась служба, и священники покидали апсиду, мальчики из хора обходили алтарь и устраивались на сиденьях позади него. Швейцарский гвардеец^[2] в пышном мундире промаршировал через южный неф, на каждый четвертый шаг ударяя древком копья по камням пола; за ним следом прошел наш добрый и красноречивый проповедник, монсеньор Ц***.

Мое место располагалось возле алтарного ограждения, и теперь я обернулся к западной части церкви, как и все, сидевшие между алтарем и кафедрой. Пока прихожане рассаживались, стоял гул и шорох; проповедник поднялся по ступеням кафедры, и органная импровизация прекратилась.

Я всегда находил игру органиста в церкви святого Варнавы^[3] чрезвычайно интересной. И хотя для моих скромных познаний его стиль был чересчур академичным и чопорным, в то же время он выражал живость беспристрастного ума. Более того, исполнение несло на себе отпечаток французского качества вкуса, ценящего прежде всего уравновешенность и полную достоинства сдержанность.

Сегодня, впрочем, с первых же аккордов я заметил зловещую перемену к худшему. Лишь приалтарный орган должен был сопровождать звучание прекрасного хора. Но на этот раз из западной части церкви, со стороны большого органа то и дело раздавался аккорд, тяжкой дланью — преднамеренно, как мне кажется, — сминавший безмятежность ясных голосов. И в нем было нечто большее, чем фальшь, диссонанс или неумение. Так повторялось снова и снова, заставив меня вспомнить описанный в моем учебнике архитектуры обычай прежних времен освящать хоры как только они возводились, в то время как неф, завершавшийся порой полувеком позже, зачастую и вовсе не получал благословения. Я рассеянно размышлял, не вышло ли так же с церковью святого Варнавы, и не проникло ли незамеченным и нежданным нечто, чему здесь быть не полагалось, под своды христианского храма, поселившись в западной галерее. Мне доводилось читать о подобных случаях, но не в трудах по архитектуре.

Тут я вспомнил, что зданию этому немногим более ста лет, и улыбнулся нелепости соединения средневековых суеверий с этим образцом жизнерадостного рококо восемнадцатого века.

Но вот пение закончилось, и должны были прозвучать несколько тихих аккордов, подходящих для сопровождения размышлений, в то время, как мы ожидали проповедь. Вместо этого несущиеся из дальней части церкви диссонирующие звуки стали громче, как только ушли священники, будто теперь их ничто не сдерживало.

Принадлежа к тому старшему, более простому поколению, что не любит искать в искусстве психологических тонкостей, я всегда отрицал, что в музыке можно обнаружить что-то сверх мелодии и гармонии, но теперь мне казалось, что в лабиринте звуков, изливающихся из инструмента, шла настоящая охота. Педаль^[4] гоняла жертву вверх и вниз под одобрительный рев мануала^[5]. Несчастный! Кто бы он ни был, мало же у него было надежд на спасение!

Мое нервное раздражение сменилось гневом: кто творит это? Как смеет он исполнять подобное среди божественной службы? Я оглядел людей вокруг, но никого из моих соседей, похоже, происходящее ни в малейшей степени не беспокоило. Бесстрастные лица коленопреклоненных монахинь, все еще обращенные к алтарю, не потеряли своей отстраненности под бледной тенью белоснежных головных уборов. Представительная дама рядом со мной выжидательно смотрела на монсеньора Ц***. Судя по выражению ее лица, орган, должно быть, исполнял «Ave Maria».

Наконец, проповедник сотворил крестное знамение, призывая к тишине. Я с радостью обернулся к нему. Сегодня я вошел в церковь, ища отдохновения, но покуда не мог обрести его.

Я был измучен тремя ночами физических страданий и, кроме того, умственных колебаний, которые были хуже всего: изнуренное тело и, сверх того, оцепенелое сознание и неестественное обострение всех чувств. И я пришел в любимую церковь за исцелением. Ибо я прочел «Короля в Желтом».

«Восходит солнце, и они собираются и ложатся в свои логовища^[6]», — монсеньор Ц*** начал чтение, спокойно оглядывая паству. Мои же глаза помимо моего желания обратились к дальнему концу церкви. Органист вышел из-за труб и, пройдя по галерее, исчез за маленькой дверцей, за которой несколько ступеней вели прямо на улицу. Это был худой человек, и его лицо было столь же бледным, как сюртук — темным. «Счастливое избавление, — подумал я, — от твоей нечистой музыки! Надеюсь, твой помощник сыграет заключение как следует».

Успокоенный, я вновь взглянул в кроткое лицо над кафедрой и приготовился слушать. Наконец, меня ожидало облегчение, к которому я так стремился.

«Дети мои, — произнес проповедник, — одна истина труднее прочих для человеческой души: ей нечего бояться. Никоим образом не заставить ее понять, что ничто на самом деле не может повредить ей».

«Любопытное утверждение для католического священника, — подумал я. — Посмотрим, как он увяжет его с отцами церкви».

«Ничто не может повредить душе, — продолжал он, подняв свой чистый голос самым восхитительным образом, — ибо…»

Окончания я уже не слышал: взгляд мой, сам не знаю почему, обратился к дальнему концу церкви. Тот же человек выходил из-за органа и направлялся по галерее той же дорогой! Но времени, чтобы вернуться, у него не было, да и я должен был бы его заметить. Я почувствовал легкий холодок, мое сердце упало, хотя приход и уход музыканта меня вовсе не касались. Я смотрел на него, не имея сил отвести взгляда от его черной фигуры и бледного лица. Оказавшись прямо напротив меня, органист обернулся и через разделяющее нас пространство церкви бросил прямо на меня взгляд, полный глубокой, убийственной ненависти. Никогда прежде мне не случалось встречать такой неприязни, и молю Бога, чтобы более не довелось! Затем органист исчез за той же дверью, через которую, как я видел, выходил не более шестидесяти секунд назад.

Я выпрямился и постарался собраться с мыслями. Поначалу я чувствовал себя как сильно поранившийся ребенок, судорожно вдыхающий, прежде чем удариться в слезы.

Обнаружить внезапно, что являешься объектом подобного неприятия чрезвычайно болезненно, органист же был для меня совершенным незнакомцем. За что ему так ненавидеть человека, которого он никогда