долго не писал ей — шли бои, бои, — а когда, весной сорок пятого года наконец, написал, ему сообщили Зинины соседи, что она вместе с родителями уехала куда-то в Молдавию. Так они и потеряли друг друга.

Кончилась война. Иван Кравцов вернулся в Сибирь, закончил институт, женился, много работал, стал наконец директором завода. И вот однажды он нашел у себя на столе письмо. Вскрыл конверт, и лицо его посветлело, как бы затеплилось: письмо было от Зины.

«Я случайно все узнала о тебе от наших томских знакомых, — писала она. — Я рада за тебя, как друг промелькнувших студенческих лет, тяжелых, но таких дорогих сердцу; поздравляю тебя — ты во главе большого дела, имя твое произносят с уважением! Вспоминаю твою убогую комнатушку в Томске, куда я приходила. И мы с тобой готовились к занятиям. Читали вслух «Три мушкетера». Хохотали. Валяли дурака. Ты играл мне на баяне… Летом мы купались в Томи, а зимой бродили на лыжах по чистейшим сугробам. И нам было хорошо. И нам казалось, что так будет вечно…

Милый, я плачу… Я вспоминаю свои слова, сказанные у дверей аэроклуба: «Мы больше никогда не увидимся". Я чувствовала тогда, что мы уже никогда не встретимся. Грустно. Я не забыла и никогда не смогу забыть того чувства, которое прошло через всю мою молодость. Прости мою сентиментальность. И будь здоров».

Он сидел за своим столом взволнованный. Молодость, студенческие годы — все припомнилось. И еще он понял, что мимо его жизни прошла большая любовь, но понял он это слишком поздно.

Она не сообщила ему свой адрес. Только написала на конверте: «Кишинев» и какую-то фамилию. Он не смог разобрать ее. Ну, ясно же, у нее теперь другая фамилия.

Выкурил он над ее письмом несколько папирос, а потом устыдился всего этого и сунул письмо в стол… Куда-то оно затерялось…

Через год он попал в Кишинев на совещание, созванное министерством.

Первый день оказался свободным. День был знойным и душным. Иван Тимофеевич с удовольствием бродил по шумным зеленым улицам южного города, который на каждом углу предлагал груды пахучих яблок, черно-синего винограда и слегка припахивал молодым винцом. Неожиданно он вспомнил, что где-то в Кишиневе живет его Зина. Вот, может быть, он сейчас проходит мимо ее дома среди акаций, возможно, сейчас до нее всего лишь несколько шагов. И ему так захотелось встретиться с ней! Вспоминая ее облик, ее косы и летучую походку, ее рослую фигуру, и ее голос, он бродил по тенистым скверам со знойно полыхающими на клумбах индийскими каннами и вглядывался в прелестные лица молодых женщин.

И вдруг вспомнил, что ему уже пятьдесят, значит, и ей тоже пятьдесят. «Ведь в памяти ее я остался молодым, как и она в моей памяти, — смущенно подумал он. — Мы помним друг друга такими, каких уже нет на свете. Ты что это, старикан? Ведь встреча с ней была бы самым печальным, что можно только придумать». И он, озираясь по сторонам, завернул в кафе. Среди деревьев, под синей пластмассовой крышей на столбах, стояли столики. За ними сидело несколько человек. Из-за синей крыши здесь сгустился голубой сумрак, и лица у всех были голубыми.

Иван Тимофеевич сел за пустой столик, заказал бутылку «Фетяски». За соседним столиком парень, коричневый от загара, ел виноград и читал какую-то книжку.

Иван Тимофеевич и не заметил, как наползли тучи, померкло пылающее солнце. Он очнулся, когда грянули залпы великолепнейшей южной грозы. Ливень затрещал по синей, прозрачной крыше. С нее потекло, и кафе как бы задернулось со всех сторон струистыми занавесками. Бушевали вершины высоких деревьев, а внизу, вокруг кафе, душная чаща была странно недвижной. Только трепетали от дождя листья. Особенно мотало высокие пирамидальные тополя. На фоне черного неба их летающие вершины внезапно как бы вспыхивали — становились белыми: ветер поворачивал листья серебряной изнанкой.

За низенькими решетчатыми перильцами дождь разбивался о листья, и водяная пыль сыпалась в лицо Ивана Тимофеевича. Но это ему было приятно, и он не отодвигался.

Парень то и дело, не отводя взгляда от книжки, нащупывал виноградную гроздь, отрывал ягоду и совал ее в рот. Иван Тимофеевич прищурился, разглядел стихотворение в книжке и даже смог прочитать:

Парень перелистнул страничку, и Иван Тимофеевич разглядел начальную строку:

Эти неясные строки неведомого поэта встревожили, дохнули какой-то иной, непонятной ему жизнью. Он как бы услышал звучание иного мира, в котором он, пожалуй, и не бывал. И этот дождь, и эта гудящая синяя крыша, и занавесы из струй, и образ Зины — все это было тоже из того мира.

Иван Тимофеевич мысленно повторил слова томящей мольбы: «О, откройте мне дверь, я стучусь в нее плача». Он не мог понять, что с ним происходит. Ему почему-то хотелось все повторять и повторять эти слова. «Вот это, наверное, и есть то, что любители стихов называют «колдовством поэзии», — подумал он…

3

Иван Тимофеевич очнулся от воспоминаний. Мимо окна пролетел белый голубь. «Когда-то и я держал голубей, — подумал он. — И в неведомую страну собирался бежать, где в джунглях кричат разноцветные попугаи».

Далеко на стадионе идет игра в футбол. С трибун порой обрушивается могучий рев и прокатывается чуть ли не над всем городом. «Вот и футбол тоже любил гонять», — усмехается он и звонит. Безшумно, будто из воздуха, возникает Галя.

— Сегодня же фестиваль! — говорит он громко и весело. — А как вы… Что делаете?

— Я буду петь.

— Ну, тогда идите домой пораньше.

— Спасибо.

Голуби воркуют и воркуют.

— Где это они живут?

— А над вашим окном.

— Смотрите-ка! А я и не замечал как-то. Я ведь когда-то держал голубей.

Иван Тимофеевич засмеялся. Секретарша недоверчиво улыбнулась.

— Да-a, и я был мальчишкой… Завзятым голубятником… Ну, счастливо выступить!

Через час Иван Тимофеевич выходит из заводоуправления. Стоит сентябрь. Солнечно. Тепло, но не жарко. На проспекте, на всех больших и людных улицах у магазинов и ларьков и просто под раскидистыми, ярко-рыжими березами — столы с весами и горы арбузов и дынь, штабеля низеньких щелястых ящиков со сливами, помидорами, яблоками, виноградом. А позади продавщиц навалены груды уже пустых ящиков, испятнанных фруктовым соком, прилипшими кожурками. Вокруг таких столиков люди толпятся. Сибирские улицы пахнут югом… Как в Кишиневе… Магазины спешат распродать эти дары природы. Они для Сибири