рванулся со страху и умчался прочь, перепрыгнув через плетень, а между вязами от ветра, поднятого самолетом, закачались качели. Философ мысленно стал на них, и ему захотелось полетать. Но с кем? Уж не с Присей ли? В жизни так было всего лишь раз, помните — после крещения, когда Явтушка некоторое время не было дома… Был такой грех, и не вернись Явтушок с дороги, может, вся жизнь Левка Хороброго сложилась бы по другому.
Стража оставила его тело, и душа вырвалась из своей темницы и перестала принадлежать ему. Мозг еще жил, и он осознал это без страха — так спокойно, может быть, умирал только Григорий Сковорода. Фабиан умер на восемьдесят третьем году жизни, никаких писаных трудов не оставил, а на его сберкнижке значился капитал — один рубль (минимальный первый взнос вкладчика). Получить деньги никто не может, и на них теперь нарастают два процента годовых. На хату претендовали какие то дальние родственники, но председатель совета их отвадил: в этой халупе, чуть ли не единственной уцелевшей от старого мира, он собирается основать музей нашего прошлого.
Я человек, и во всех грехах человечества есть и моя вина. Латиняне говорили когда то: mea culpa, что означало — моя вина, моя ошибка. Я говорю просто — моя вина, без латинских смягчений и оговорок об ошибке, ибо самая большая моя вина ложится на меня именно за ошибки — мои и чужие.
Отечество мое! Я готов отвечать за тебя, как твой гражданин, так же, как и ты отвечаешь перед миром за меня и за миллионы таких, как я. В этой обоюдности мы едины, хотя ты всё, тогда как я без тебя — никто. Ты у каждого одно, ибо тот, кто хочет иметь два отечества, остается без единого. Пока ты есть — мы вечны. Мы выстояли благодаря тебе, высшему из понятий, которое когда либо создавали и постигали люди. Моя вина не в том, что, имея возможность умереть за тебя, я все еще живу. Вина в другом: в твоих страданиях, в смерти миллионов, спасших мне жизнь.
Когда лебединая стая курлычет надо мною, я думаю о тех, кого среди нас нет, и не ищу в небе их мятежные души, как это склонны делать иные поэты — отдавая им небо, а сами тешась земными радостями, — я далек от этого. У людей, как и у птиц, вина вожака постепенно распространяется на всех в стае, на всех, у кого есть крылья и кто способен в трудный час рассекать воздух для других, для тех, кто слаб, — зорко следя за коварным простором в тумане и видя смерть на вершине коч ной. Вина же философа, пожалуй, лишь в том, что он умеет соединять прошлое с будущим, умеет увидеть свою землю в единстве и целостности большого и малого, в величии погибших и будничности живых, как увидел ее Перикл в Пантикапее: «Прекрасная земля, и народ мог бы перебраться сюда, но как быть с кладбищами, где похоронены великие предки? Без них народ может измельчать даже здесь».
Слова, приписываемые Периклу, прибывшему с эскадрой на Понт.
Если я с годами не потеряю способности улыбаться, я напишу о Веселых Боковеньках, а пока прошу подняться на самолете, на котором Степченко катает передовиков, глянуть на эту землю с птичьего полета и навек запомнить, что здесь стоял Вавилон и люди, когда им становилось хорошо и душа жаждала высоты, могли летать всего лишь на качелях, под которыми только что умер философ, нареченный Фабианом, а в святцах глинской церкви Вознесения записанный как Левко Евлампиевич Хоробрый. А все-таки мне жаль, что в Веселых Боковеньках не будет уже этого персонажа, который являл для автора пример человека бескорыстного и высокого. Душа его вырвалась из под стражи и вознеслась, как и написано у Платона, но, если верить древним, душа философа не исчезает сразу, а живет без стражи три тысячи лет,
На этом мы заканчиваем историю Вавилона, сознавая, что сказанного здесь намного меньше, чем не сказанного, но лелея надежду, что и в таком виде книга может быть полезна людям. Все же осмелюсь закончить словами древнего летописца, который в лето 6581 (1073 от рождества Христова) записал: «А конец всем книгам: если тебе не любо, и другую не твори» («Изборник Святослава»). Ибо только люди могут возвращаться к людям, и в этом нетленность мироздания.