Неизбежное небо

Минаков Станислав Александрович родился в 1959 году. Поэт, переводчик, прозаик, эссеист. Автор нескольких поэтических книг. Член Национального союза писателей Украины и Союза писателей России. Лауреат российских и украинских литературных премий. Живет в Харькове.

 

*      *

  *

Сугдея, Солдайя иль Сурож…

А ты говоришь мне: “Судак”.

Какая ж ты все-таки дура ж! —

слова не запомнишь никак.

Они тебе — точно — до фени,

а мне же всё грезится: весь

в огне преподобный Парфений,

сожжённый татарами здесь

за то, что не дал им берёзы

валить в монастырском лесу.

Столетье — стоянье сквозь слёзы.

А я эту ношу — несу.

Теперь они памятник ставят

тем самым убийцам троим,

где факелом высился старец,

а после — истаял, как дым.

Ах, кореш, ну что ж ты всё куришь

и куришь — ни слова в ответ.

…Антоний, скажи им про Сурож,

а то у них памяти нет.

 

Возле Оптиной

Ю. З.

Сосны гудят двухсотлетние у дороги.

Дождь заливает купель, что Пафнутий сладил.

Дождь не жалеет Жиздры и Жиздры ж ради

льёт. Мы стоим в грязи. Леденеют ноги.

— Слышь, — говорю, — Юркбо, дождик стал потише.

Будем в купель окунаться, покуда? Или…

— Помнишь, — он вдруг говорит, — как в скиту звонили? —

…Помню, мой друг Егорий, поныне слышу.

Мимо болид проносится — джип “Чероки”:

схимник качнул крылом, на сиденье сгорбясь.

Худо кому-то, наверно; настали сроки —

старца к нему повезли накануне скорби.

Ну, а мы тут постоим — что нам может статься?

Лучше дождя ноябрьского — в мире нету!

Вымокнуть — не растаять. Да не расстаться.

Шарю в кармане, Юрке протягиваю конфету —

что получил в обители утром, с ладони старца.

 

*      *

  *

“Так молись, — говорит, — чтоб в груди ручеёк журчал…”

Да откуда же, батюшка, взяться-то — ручейку?

Даже ежели б я себя, предположим, и не обличал,

даже ежели — будучи начеку…

То ли он сокрылся, утёк, золотой, под спуд,

то ли не было у меня его никогда.

Стукну в грудь — глуха. И грехов на ней — пуд.

Не журчит, родимый, да не дудит дуда.

Хоть сто раз наказ повторяй-учи,

а душа, как Герасим, — своё мычит.

Сделай милость, журчи в груди, ручеёк, журчи!

Не журчит.

 

*      *

  *

солнце встало выше ели

спору факт не подлежит

неужели неужели

мой отец в земле лежит

в шаге от моих сандалий

в глубину на шесть штыков

ближе близи дальше далей

в землю лёг и был таков

воробьи клюют печенье

перед клювом у клеста

для блаженной попеченье

есть у этого креста

ходит странная Тамара

крошит крошечки на крест

это ж радость а не кара

если птица здесь поест

всё лежащему веселье

две синички два клеста

отмечают новоселье

возле нашего креста

постою но не завою

лишь примну седой висок

тятя тятя Бог с тобою

птицы небо и лесок

 

Про Дионисия Щепу

 

Не многобурное море, но пещера святая являет ваша мощи, аки бисерие драгое, угодницы Божии, и обогащаете чудес излиянии всех к вам со верою приходящих, яко отсюду превозносят Господа хвалами вовеки…

Память о преподобных Антониевой пещеры Киево-Печерской лавры

Дионисий Щепа, иеромонах печерский,

просветляся умом на Господню Пасху,

Великодня вместивши сердцем воскресным ласку,

ко пещере Антониевой с думой притек недерзкой,

по любве своей и, конечно, в долгу послушания (аще

ты поставлен смотреть за пещерой ближней),

осененный мыслию необлыжной —

покадить богоносных отцев усопших, в ларцах лежащих.

Бормоча Иоанново-златоустое словище, что об аде,

огорчися который, ибо упразднися,

и огорчися, ибо також умертвися и низложися,

Дионисий инок очутися в пещерском хладе,

где покоятся Авраамий трудолюбивый,

чудотворец Исаия да Пимен постник цвет благовонный,

да Сильвестр, да Нифон, епископом Новгородским бывый,

мученик Кукша, а также Макарий, — помнящи “времена оны”, —

а подале — Феофил, Алексий, Сириг Мелетий,

Ефрем евнух умная голубица,

                              словом Божиим питашеся паче, нежели брашном,

Спиридон, незлобия крин [1] , и Никодим победотезоименитый,

Илия Муромский, непреоборимый воин,

                              в руце имущий от оружия язву, и другие братья,

также Лука эконом, Элладий, Сисой, Онисим…

Поднял свой глас Дионисий: “Преподобнии ботцы! Христос воскресе!”,

ко мощам святым помавая кадилом, поклоняясь подземным высям.

И внезапу услышал он отзыв должный,

                              как по чину: “Воистину-де воскресе!..”

Все, кто лежали вокруг в закромах укромных,

во пещерной пресветлой тьме, во гробех кипарисных,

сочетались в единстве гласном словес огромных,

жарким словом возстав из своих обиталищ присных.

И вновь тишина тишин разлилась в подземье — венцом молчанья.

Поклонился гробам живым Дионисий с волненьем в жилах

и затворил уста — аж до дней скончанья,

потому что прибавить ни слова он был не в силах.

Да и ведь поразмыслим, братие: впрямь, глаголать нелепо,

коль слуховым осязал ты славу Господню зреньем...

Вот таким, речет патерик, удостоен был умудреньем

во святой горе киевской отец Дионисий Щепа,

что сокрылся затем в затвор, дабы впоследствии там умерети,

не перемолвясь боле ни с кем и словом.

Было то в лето тыща четыреста пятьдесят третье

по Рождестве Христовом.

27 апреля 2008, Пасха Господня

Кузнечик

Елене Буевич и сыну её Ивану

Час настал, отделяющий души от тел,

и застыла ветла у крыльца.

И кузнечик, мерцая крылами, слетел

на худую ладонь чернеца.

И продвинулась жизнь по сухому лицу,

и монах свою выю пригнул.

И кузнечик в глаза заглянул чернецу,

и чернец кузнецу — заглянул.

“Как последняя весть на ладони моей,

так я весь — на ладони Твоей...” —

молвил схимник, радея о смерти своей

и луну упустив меж ветвей.

“Перейти переход, и не будет конца —

в этом знак кузнеца-пришлеца.

Переходного всем не избегнуть венца —

по веленью и знаку Отца.

Нет, не смерть нас страшит, а страшит переход,

щель меж жизнями — этой и той.

Всяк идёт через страх на свободу свобод

И трепещет от правды простой”.

И ещё дошептал: “Погоди, Азраил,

не спеши, погоди, Шестикрыл!”

Но зелёный разлив синеву озарил,

дверцы сферного зренья открыл.

И послышался стрекот, похожий на гул,

и как будто бы ивы пригнул.

…И кузнечик бездвижную руку лягнул:

в неизбежное небо прыгнбул.

 

*