А как же!

Это была последняя летучка...

Установки Алексеева терзают душу, как завывания мартовского кота.

— Размышлизмы, — гудит он, нервно поправляя окуляры, — это тру-ля-ля. Главное — люди труда.

На первой полосе стали печатать мелкие, как на паспорт, фотографии.

Издали похоже на листовки “Их разыскивает милиция”. Правда, карточки изображают не преступников, а передовиков производства.

Их не пять, не десять и даже не двенадцать, а обязательно пятнадцать.

По числу входивших в Союз республик.

В том порядке, в каком они перечислялись в Конституции.

Первый ударник — из РСФСР, второй — хохол, третий — белорус, а в самом конце — эстонец.

Володя Соколов, шеф отдела иллюстраций, тоскует:

— В завтрашний номер эстонец у меня есть, а на послезавтра — йок!

В редакцию приводят американского фельетониста Бухвальда.

Алексеев представляет гостю доморощенного коллегу, сообщая с мальчишеской радостью:

— Ему на днях орден вручили.

Американец в изумлении:

— У вас фельетонистов орденами награждают?

— И медалями тоже! — сияет Алексеев.

Олежка направляется в редакционную парикмахерскую, но его останавливают:

— Туда нельзя.

— Почему?

— Сегодня стрижется Главный.

— Когда?

— Пока неизвестно. Завтра приходи...

Мэлор Стуруа заявляет на партийном собрании:

— В редакции повеяли свежие ветры.

Его назначают членом редколлегии. С привилегиями — как у замминистра.

Кадровая революция, о неотвратимости которой шуршали в коридорах, началась.

Есть организаторы жизни, есть — исполнители.

Я, увы, из второй категории.

К тридцати пяти годам мое жизненное пространство составляли:

город Ровно в Западной Украине и жившие там родители,

а в Москве —

жена,

двое детей,

парализованная теща,

дворняга, отзывавшаяся на кличку Барон,

сборник очерков “Дорогу осилит идущий”,

двухкомнатная квартира в Бескудникове,

вторая модель “Жигулей” морковного окраса,

сосед Семеныч — гальваник секретного завода,

Центральный Дом журналиста,

приятели, которых жена называла “собутыльниками”,

Оружейные бани,

ишемическая болезнь сердца,

приз лучшему игроку футбольного матча журналистов Москвы и Грузии,

редакция на Пушкинской площади

и должность заместителя заведующего отделом морали...

Живем мы не бедно, не богато, а от получки до получки.

Прибамбасы Ларисы делают квартиру вполне.

Иногда в гости протискивается Семеныч.

Приступаем тайком.

По Закону Подлости в комнату заглядывает жена.

Секретный гальваник прячет за спиной бутылку, с ангельским видом разглядывает стену и, указывая черным пальцем на горшок с кактусом, кричит:

— Ну, ты, Лар, декоративщица!

— Ладно вам, — оттаивает жена, — идите на кухню, сядьте как люди, возьмите в холодильнике.

Холодильник “ЗИЛ”, телевизор “Темп”, чешский гарнитур приобретены в рассрочку...

Тянется к финишу второе тысячелетие.

Заполонившая шестую часть земной суши, страна развитого социализма —

запускает в космос Гагарина,

сажает в колонию общего режима Синявского и Даниэля,

исполняет в Афгане долг,

торгует финской салями в секретном магазине на улице Грановского,

восхищается книгой “Малая земля”,

рубит просеку от Байкала до Амура,

лакает ежегодно по сорок литров алкоголя на душу населения

и подумывает над тем, чтобы повернуть вспять сибирские реки…

Алексеев сразу положил на наш отдел глаз. В буквальном смысле. Мы поставляем на полосы пространные по форме и сомнительные по содержанию очерки. Ему трудно их читать.

Все уверены, что дни “моралистов” сочтены.

Плюнув на апокалипсические ожидания, я уезжаю в отпуск.

Отдых в Ровно осуществляется по обычной программе. Срезая шляпку подберезовика или объявляя мизер, я возвращаюсь мыслями к будущему.

Не всеобщему светлому, а к своему — неопределенному.

Отца, в мои дела не вникавшего, занимает политика. Особенно в международном разрезе: на орехи достается и Брежневу, и Рейгану.

Мать ощущает мою маету, спрашивает, но я отнекиваюсь.

Неожиданный звонок Олежки из Москвы:

— Тут тебя народ в партийные секретари сватает.

— Ты вчера не того?

— Обижаешь.

Выхожу на балкон и тупо смотрю вниз, где под надежной яблоней отец с приятелями — бывшими защитниками государственной безопасности — стучит костяшками домино.

В сентябре в редакции ожидается отчетно-выборное собрание, а я состою в партбюро.

Однажды мне даже доверили председательствовать на собрании.

— Хвост пистолетом! — подбадривал инструктор райкома, доставая из ящика самоучитель “Как вести собрание”. — Тут все написано.

В брошюрке с грифом “Для служебного пользования” было напечатано, что надлежит говорить председательствующему — не отвлекаясь:

— Есть предложение начать собрание. Кто за? Против? Воздержался? Единогласно!

И так — по каждому вопросу:

— За? Против? Воздержался? Единогласно!

Блажен, кто верует, что все это кануло в Лету…

Вернувшись в столицу, бросаюсь в объятия друзей.

Обнявшись, как родные братья, мы шагаем по осеннему Тверскому в Дом журналиста.

Если хватает купюр, поднимаемся в ресторан. С меньшим достатком спускаемся в пивбар.

Дым коромыслом, гул, байки, мелкое диссидентство, фальшивые истерики, море бравады.

Под занавес ночи, останавливая такси, падаем на капоты, как на амбразуру…

Глядя на мои утренние мучения, жена вздыхает:

— Если бы ты знал, что вчера нес!

В редакции не жизнь — кадровый пасьянс.

Народ продолжает пророчить мне партийную карьеру, но, кажется, подобный поворот не входит в планы Главного.

Кто знает, чем бы все обернулось, не натолкнись на меня в коридоре вызванный из Варшавы собкор Ермолович.

— Как вы тут? — дипломатично поинтересовался почивающий на лаврах Николай Николаевич — его назначили членом редколлегии.

Я развел руками.

— А как вам Варшава? — внезапно спросил Ермолович.

Я оторопел:

— Съесть-то он съест, да кто ж ему дасть!

— Не скромничайте, — дружески улыбнулся “поляк”.

Утром трубку разрывает бас Новикова, заместителя Главного:

— Что ты там комбинируешь? А ну зайди.

Не поздоровавшись, спрашивает:

— Ты действительно хочешь в Варшаву?

Я молчу.

Новиков тянется к красному телефону:

— Петр Федорович, он у меня. Хорошо, сейчас.

Покачиваясь, как утка, Алексеев ходит по кабинету, запрокидывает покрытую перхотью голову, сверкает набухшими стеклами окуляров и пророчествует:

— Польша — это же так интересно!

Я весь в отца.

Уезжая в командировку — всего-то на два дня, в район, — он с утра терзал