из выпуклости земной.

Смотри, Преемник, что стало со мной.

Я хранил народ, и Ты сохранишь народ.

Но настанет и Твой черед,

настанет и Твой черед.

Перун плывет, и толпы неверных чад

глядят с холмов и кричат, кричат,

галдят с холмов и кричат: “Давай

выплывай, Боже, давай выплывай!”

Запрокинув лик к темнеющим, закипающим небесам,

Перун выплывает, Днипро течет по златым усам,

гремит на порогах, охватывает острова,

по которым волнами ходит высокая высохшая трава.

 

*        *

     *

Не стройте домов у моря! — он говорит.

Американцы сбросят ракеты и бомбы.

Море сначала взорвется, потом сгорит.

Небо дрогнет, и город провалится в катакомбы.

А они все строят и строят — все нипочем.

Боже! Какие широкие, страшные, бритые лица!

Он — монастырский старец. Его окружает почет.

У кельи стоят убийцы и просят о них помолиться.

А ночью приходят души тех, кто своей рукой

Оборвал свою жизнь, — как можно свершить такое?

Молят: старче, скажи, во успении вечный покой!

А то — затянулся — и вот: ни успенья тебе, ни покоя!

Когда сгущается мгла — он смело глядит во мглу.

Читает над бесноватыми. Боже! Как все опустело!

Осталась только старуха, корчащаяся на полу,

И бес, когтями вцепившийся в дряхлое грешное тело.

*        *

     *

Только верба у речки,

Только птица на вербе,

Только мы — человечки

На вечерней поверке.

Только линия мелом,

Вдоль которой застыли

Рядом с гипсовым телом

Те, которые были.

Председатель совета

И вожатый отряда,

И зеленого цвета

Завалилась ограда.

Только Божия милость.

Только детская шалость.

Ничего не случилось.

Никого не осталось.

(обратно)

При свете мрака

Мелихов Александр Мотельевич родился в 1947 году в г. Россошь Воронежской обл. Окончил математико-механический факультет ЛГУ. Прозаик, публицист, автор книг “Исповедь еврея” (1994), “Роман с простатитом” (1998), “Чума” (2003), “Красный Сион” (2005) и др. Лауреат ряда литературных премий, постоянный автор “Нового мира”. Живет в Санкт-Петербурге.

 

Кажется, я и проснулся от душевной боли, от тоски, неотступной, как застарелый геморрой. К черту поэтичности, меня уже давно не пьянят красивые слова, душевная боль, тоска, отчаяние — все это лишь породы страха. Ужаса. И я, еще не успев открыть глаза, заледенел с новой силой: так вот, значит, как я умру на самом деле …

И все же я не настолько избалован, чтобы позволить себе истерические надрывы в духе “да не все ли равно, как умирать!” — дьявольская разница, доставят тебя к месту казни на автомобиле или, привязавши к конскому хвосту, за ноги приволокут по заплеванному булыжнику, отхватят голову с одного удара или сначала вспорют живот и сожгут разноцветную требуху у тебя на глазах. Я не стану сбрасывать с весов даже такую пылинку, храпит кто-то на соседней койке или не храпит, а если храпит, то один или двадцать.

Мне выпал не самый худший жребий — я дослужился до двухместной коммерческой палаты. Матрац, правда, кишит желваками, пестреет кровью и желчью многих поколений, но простыня все-таки чистая и почти не рваная, если самому не раздирать ее раны, нечаянно вложив в них персты стынущих ног, которым никак не удается отыскать удобной позы; кровать не провисает до свинцового линолеума; случайная голова за тумбочкой не издает храпа… Хотя лучше, может быть, исходила бы хрюканьем, как остервенелая свиноферма: раздражение, досада, бешенство — сущие деликатесы, когда они хоть на тысячную долю градуса согревают вечную мерзлоту страха. Когда они хоть на тысячную долю мгновения позволяют окунуться в теплый мир иллюзий, откуда уже можно ненавидеть что-то поправимое. Вроде больничной вони, которая, впрочем, в этом коммерческом чуланчике не настолько мерзостна, чтобы служить достаточно заметным “обезбаливающим”.

Соседа в аквариумном полумраке не разглядеть, а не припомнить тем более. Кто же он? Изможденный безрогий лось в роговых очках, от подъема до отбоя не позволяющий себе ни на мгновение выглянуть из восхитительно герметичного мира грез, именуемых научными теориями за то, что каждый новый их слой предельно схож с предыдущим, уже принятым за истину? Я с тоскливой завистью кошусь на полузабытые иероглифы дивергенций и градиентов, в волшебных рощах которых я провел свою мятежную юность, однако счастливец не желает замечать во мне изгнанника или, скорее, изменника нашей общей родины.

Или нет, я все перепутал, это мордатый браток со сквозным ежиком, неумолчно организующий по мобиле свое спасение: “Запиши, тебе говорят, не с твоими мозгами такое запомнить, мудила: лампадное масло с чудотворного образа Феофила-странноприимца, Фе-о-фи-ла, уши, блин, промой!.. Да не масло помогает, а молитва, урод, ты запомнил? Записывай: Евсевий-миротворец, Варвара-великомученица, Авдотья-печальница, Савелий-постник, Агнозий-богоотступник, Ермил-душегубец, Аграфена-клятвопреступница…” Даже эти животные — все-таки люди, утеплившиеся спасительными сказками, один я гол как сокол…

Нет, опять не то, мой сосед вовсе не браток, это худенький мальчик лет пятидесяти с небольшим, затверженно повторяющий, часто и горестно мигая, словно боясь сбиться: “Врачи сразу начинают давать таблетки, а надо быть поближе к природе, подпитываться космической энергией, главная сила в травах, через них мы заряжаемся солнечной энергией, но самое главное — голодание, на девятый день начинают распадаться раковые клетки, на сороковой день выходят шлаки…”

Шлаки — продукт мыслительной деятельности, несомненно, кочегаров, принесших в размышления о природе человека свой арсенал аналогий вслед зоологам, для которых человек — стадное животное, и кибернетикам, усматривающим в человеке не более чем компьютер. Для меня же в человеке главное не теплокровие, не стадность и не расчетливость, а умение жить выдумками. И погибать, когда они развеиваются.

В соседстве с людьми, для которых я пустое место, я съеживаюсь, забиваюсь под плинтус, не смею шелохнуться, чтобы ненароком — кто бы он ни был — не разбудить соседа, но не смею и выбраться в коридор, потому что там я могу попасться на глаза дежурной медсестре. В коммерческом отделении персонал на нас не кричит, но обращается все равно без имени без звания, по голой функции: больной . Каждый их невидящий взгляд, экономный жест, безличная интонация