Люди Страстной субботы

Хлебников Олег Никитович родился в Ижевске в 1956 году. Кандидат физико-математических наук. Автор одиннадцати стихотворных книг (в том числе переведенных на французский и датский языки); заместитель главного редактора “Новой газеты”. Живет в Переделкине.

 

*     *

  *

Жизни тоненькая нить,

с каждым годом утончаясь,

все равно пролезть не может

сквозь игольное ушко.

Как верблюд в пустыне — пить

возжелавший, Уго Чавес —

Че Геварой стать… Не может

и теряется легко.

На носу очки давно —

не теряйся, нитка жизни!

Зубы вставлены недавно,

чтоб ее перекусить,

коль в ушко пролезет… Но,

может, из-за дешевизны,

так махрится — так забавно! —

жизни тоненькая нить.

 

*     *

  *

Синяк в пижамке, бабы-слобожанки,

чеченец в трениках, желающий Москве

дать прикурить, и бритый бык в кожанке,

и школьницы, зачатые в тоске,

с тоскливо-косолапыми ногами,

смеющиеся громко ни о чем, —

все в электричке, где пастернбаками

не пахнет — только луком с чесночком, —

со мною ехали. И обожанье

я превозмог легко. Но все равно

влез в шкуры их, но не во избежанье

чего, а потому что мы — одно.

Мы — улей, муравейник, только хуже

организованы. Но смог я влезть —

и вдруг почувствовал: темно снаружи,

а здесь тепло, отдохновенье здесь.

И парни гарные, и эти дуры

не задаются — в общем, все свои.

И даже этот свой, хотя в натуре

чечен. Но боги нас не зря свели

среди богооставленной земли.

 

 

Светлое воскресенье

1

А. Кобенкову

До твоей могилы — эй,

речка, журчи!

Люди, тебе милые,

несут куличи.

В общем-то, язычники

почти.

Лучше б вместо выпечки

хоть стишок прочли.

Это я язычникам

мысленно кричу —

и той, в платочке, с личиком —

под стать куличу.

А стою в сторонке я,

вздыхаю, молчу.

Только струи звонкие

вторят лучу.

 

2

Ю. Д., Ю. Щ, А. К.

Пойду по лучу

и свет получу.

Выдержу накал —

вырвался, нахал.

Вы лучше меня,

те, кто здесь.

Ваши имена

в мобильнике есть

у Господа — когда

надо, позвонит.

А пока вода

в речке — навзрыд.

*     *

  *

Памяти отца Георгия Чистякова,

автора первой строчки этого стихотворения

“Мы — люди Страстной субботы”.

Он — вот уже: снят с креста.

Воскреснет ли? Все заботы

об этом, вся маета

сердечная… Ангел, что ты

с известьем к нам не спешишь?

Мы — люди Страстной субботы,

мы глушим себя: гашиш

иллюзий, нектар до рвоты…

А вы намекните нам:

воскрес, мол, мы не сироты —

все беды напополам!

Мы, люди Страстной субботы,

чужим сострадать страстям

устали, вышло из моды

внимать не благим вестям.

Мы знать не хотим о страшном.

Не смейте напоминать

о сгинувшем дне вчерашнем

и что Он придет опять!

 

 

*     *

  *

Не мешало счастью детства

приближение обещанных

лет иных, когда не деться

никуда от темпов бешеных.

Юность пробежав ознобом,

зрелость грубо торопили мы.

Ожидает нас, должно быть,

райский садик за могилами.

Я его увидел в мае

за погостом, возле церкви — и

агнцы там паслись, внимая

пенью птиц, и все кусты цвели.

И еще паслись коровы

на лужочке, небом залитом…

А погост был не суровый,

и друзья мои лежали там.

 

 

*     *

  *

Ожидающие автобуса,

заполняющие метро —

почти на верхушке глобуса,

крутящегося хитро…

Что и кого преследуете

транспортом городским?

Ждете, толпитесь, едете,

спрашивается, — за каким?

Остались бы на остановках —

небо увидеть вдруг,

в тряпье или аж в обновках

прячась от робких вьюг.

Остались бы на дворцовых

станциях под землей —

красивей, чем в Бирюлевых,

теплей промозглой зимой.

…Да, в общем, они и останутся

на всякой и каждой станции,

докуда метро берет.

Только одни заменятся

другими — покуда мелется

не перемелется род.

 

*     *

  *

Мне осталось меньше поездок, чем ему.

Это зафиксировано при входе в метро.

И значит, если уж по уму,

я не должен смотреть на него хитро:

мол, какой чудак, как нелепо одет,

какие раскидывает понты…

Потому уже, что долгосрочный билет

он приобрел, а не ты.

 

*     *

  *

Мой народ — мои бабушки, дедушки —

(я вышел весь из него)

сберегал даже мелкие денежки,

похлебку из ничего

варил и копал картошечку

под мелким, смурным дождем

(— Я семейство пасленовых тоже чту —

дотащим мешки вдвоем?).

В нем были крестьяне, рабочие

и красный директор — дед,

но картошечку с хлебом, впрочем, и

он так же мел на обед.

Богоносцем народ мой не был, но

носил свой крест и не крал,

и где было что перебрано,

переврано, точно знал.

(— Но кому ты сейчас долдонишь стих?

Никто уж не разберет…)

Мой народ был почище нонешних,

да вымер весь мой народ.

 

*     *

  *

Пока еще ходят рядом умные недоумки

в ковбойках из прошлого века и брючках — прикрыть наготу,

таскающие за плечами знаний полные сумки

и тупики в науках открывающие на ходу.

Пока еще они с нами — не уронено знамя

страны пристрастного знанья и засекреченных дел.

Того не ведают сами, но пока они с нами,

косят индийские свами на северный наш придел.

А вот говорить с ними трудно — мычат, талдычат занудно

о том, что им интересно и неизвестно тебе.

И жены их вдрызг бросают, и в их комнатенках скудно,

но все-таки, если честно, завидую их судьбе.

Ведь смысл этой самой жизни, ненужной твоей Отчизне,

ни женам твоим, ни детям, придется найти самому.

Они вот нашли и довольны — даже немного капризны…

А что придумали бомбу, — значит, быть по сему.

 

Памяти Александра Межирова

А если я и вправду заикаюсь…

А. М.

…И как Моисей, заикался он.

Но только пред той, в кого был влюблен.

Поэзией звали шалаву.

И ради нее беззаветно врал

и смерть на войне — контрамарку в рай —

другим уступил — как славу.

Она ж улыбалась ему порой,

и это казалось не сучьей игрой,

а знаком любви ответной.

И ради нее себя предавал,

крапленые карты судьбе сдавал —

и сам же проигрывал, бедный.

Но больше никто не любил ее так,

когда и соперник — друг, а не враг,

сынок гармонии блудный.

Хоть поговорить с ним можно о ней,

и, может быть, нет никого родней

в