бедняга,

                                                                                    поистрепался, устал.

— О, — отвечаю, — я никогда ее не поставлю на пьедестал.

Идола из нее не сделаю, ладана не воскурю,

                                                        не зажгу восковой свечи,

буйну голову за нее не сложу в чистом поле,

                                                        душу не заложу в ночи…

Ибо пагубой пахнет ее ноябрь и цареубийством — март.

Ибо я насмотрелась на ваалов ее и астарт.

Как сживает она со света, как пожирает живьем,

Смотрит осоловело с окаменевшим на плече соловьем.

С потрохами заглатывает все, что дают, c требухой

и из всех сточных потоков всегда выходит сухой.

А подступится к ней новобранец,

                          одной рукой пистолет сжимая, другой — теребя ус:

“А ну отвечай, старуха,

                что там за правила у тебя и секреты,

                            какие такие тройка-семерка-туз?”

Так она надвинет на лоб чепец, задрожит,

                                                        сделает вздох глубокий,

притворяясь, что — угадал: мол, именно так и то…

И он потом всю жизнь собирает текучие строки

в дырявое решето.

 

Национальная идея

Обжигая, горит в волосах горячий карбункул,

и кусает в сердце тарантул, саднит фурункул,

и гомункул дразнится за океаном, грозит, пузырь,

шут гороховый, перец моченый, моржовый лапоть,

князь блошиный…

Так сунь ему луку, чтоб мог он плакать,

как всамделишный,

как взаправдашнему — завари чифирь.

Что тебе до него? Посмотри — тебе кот наплакал,

и Макар загонял телят…

Что ни холм — оракул,

что ни куст — вития и что ни пень — патриот.

Знай снегирь снегиря, ворона ворону, сорока сороку,

а сверчок — шесток, а телок — хлевок, — тем вернее

                                                        к сроку

принакроется снегом, как серебром, береза,

смоковница расцветет.

Жаден, жирен, рыхл чернозем твой и тверд суглинок.

И блажен поэт, и пророк юродив, и странен инок,

и прозрачны воздбухи, и свет рассеян, — так тем верней

обрастает плотью любое веленье щучье:

“Будет так и так!” Оживают корни, трепещут сучья,

и творит Господь детей Себе из камней.

Из болот петровских, степей продувных татарских,

из костей крестьянских, из крепких кровей боярских,

из пределов царских, песков иудейских и бурных вод,

из хозяйств поморских, уделов скитских,

из полей подворских, из пастбищ критских, —

собирает, всем имена дает,

называет ласково:

“Мой народ”.

Собирается кость к кости и сустав к суставу.

Жила с жилой сходится, левой руке и правой

предначертано: этой — запад, а той — восток.

Хищник рыщет, лукавый, как лев, рыкает,

но такой хитроумный хрусталик в глазу сверкает,

словно он достоверно видит, что с нами Бог.

Я не знаю, право, виденье это иль опыт.

Я ложусь на траву, прижимаю ухо к земле и — топот:

то ли это за нами погоня, то ль бунт в аду,

то ль наружу просится клад Кощея,

то ль покойник рвется на солнышко, то ль Идея

Нации — вырастает в моем саду.

По соседству с шиповником и сосною,

только те-то выжить хотят, а эта — иною

тайной дышит и рвется себе сквозь тьму,

чтоб цвести уже там — над небом, над птицеловом,

и с шиповником преображенным, с сосною в новом

да в виссоне белом — приблизиться к Самому.

 

Наследственность

О, это вовсе не чистый лист — нет, нет и нет! —

а рукопись — мелко исписанная — шелестит,

чревовещает анамнезом: у дедушки — диабет,

у бабушки — варикоз, у сестры ее гепатит,

а там еще и невроз, и суицидный синдром —

говорят, предок по материнской линии в третий раз

резал вены стилетом, и вдруг как гром

грянул голос весьма таинственный, сверкнул серебром:

“Ты меня оскорбляешь, о свинопас!”

…Окно было распахнуто в пустынный сад.

Дверь заперта, лишь занавеска дышала едва-едва.

И с ветхозаветным ужасом проплывала над —

луны безносая голова.

И, по преданию, он тут же упал — ниц —

и помчался устраивать Богу праздник в пустыне,

и там, в скиту,

пел хвалу на наречье ящериц, на диалекте птиц

и на струне мошкары, клубящейся на свету.

И потомок его несмысленный подносит руки к устам:

что же это там за кузнечик стрекочет, кипит, горяч?

В жаркой бурной крови — да что за оркестр там?

В мышце — победный гимн, в лимфе — прощальный плач?

Полемика

Или, Коля, ты хочешь сказать, что поэзия —

                                          следствие родовой травмы, дурной лимфы.

Инфантильных комплексов, Эдиповой мании…

                                                                                    Воистину — рок

По пятам поэта преследует. Отыскивает для него рифмы.

Я даже засела за Фрейда, Юнга, Лэнга, Франкла…

                                                                                    Сумерки. Холодок.

Я в себе обнаружила, Коля, все симптомы, все комплексы.

Даже бред обнищанья. Застревание. Роковой перенос.

Я делаю массу описок и оговорок. Мои интонированные возгласы

выдают меня с головой. Подноготная моя состоит из слез.

О, когда бы мама рожала меня не в муках,

                             а — между делом — за пахотой, за косьбою,

когда бы не отняла от груди теплой, живой

и когда б мне не знать, сколь болезненно

                            обособленное это “я” с закушенною губою, —

кем была бы твоя подруга? ангелом? полевою травой?

Или напротив — физкультурницей, девушкой с пирсингом,

не ведающей ни боли, ни трепета, ни трагедии мировой?

А так — ты записываешь меня в падчерицы, а себя называешь пасынком,

и, как ртуть разбитого в детстве градусника, мы раскатываемся по кривой.

И как только себя нам приносит музбыка чудная,

небеса отверсты стоят, распахнуты, ты показываешь мне: “Стоп!

то тебя морочит сила безликая и подспудная,

весь в присосках и струпьях подземный черный циклоп!”

Это он вещает сквозь нас — чем болели,