Любовь под снегом

*     *

  *

после стирки с полосканьем после ужина с картошкой

после жизни после смерти пахнет телом человека

и обои отсырели и подушка на паласе

и еще ты что-то пишешь в промежутке временном

потому что тесной связи избегающие люди

все равно хотят кого-то чтобы этот человек

жил на свете где угодно числился в твоей конторе

числился в твоей конторе жизни в штате так сказать

слабый слабый луч округлый замыкает эти связи

по формальным основаньям числясь нужною тебе

на огромном расстоянье вешает белье на леску

было белое сначала станет черным на весу

 

 

*     *

  *

dir/ так часто за свободу отдавал

всё что имел что нечем расплатиться

теперь за несвободу что струится

от женщины когда ты в очевидцы

своей свободы взял ее и взял

инопланетной связи результат

она лежит в потемках не бликуя

над побежденным царством не ликуя

оно ничье оно ждало такую

крахмаленые простыни шуршат

крахмаленые простыни до дна

пропитаны как сажею белила

той темнотой за что тебя любила

не угадаешь это всё она

свобода съемной комнаты где вниз

устремлены подтеки на обоях

и тускл паркет и снег покрыл обоих

и сад ветвистой памяти о болях

и голубей слетевших на карниз

и музыкой заснежена кровать

провал хребта подъем бедра лодыжка

вы сверху словно в развороте книжка

два текста об одном у вас интрижка

или любовь под снегом не понять

 

 

*     *

  *

Сороковник, а всё еще мокрые ноги,

Ожиданья чудес из ларца.

Опца-дрица. Какие короткие сроки!

Зверь бежит на ловца.

Что за зверь? Кто ловец? Да суши же подметки,

Царь зверей, не умеющий жить.

Вышли все из воды и умрем на подлодке.

Эту воду не пить.

Что ты хлюпаешь там, в коридоре травмпункта,

Оставляешь следы от подошв?

Ни уборщицы здесь, ни сушилки, ни грунта.

Океания сплошь.

Что ни чих, всё пузырики, что ни рыданье — туда же.

Где ты, бабушка-семга, губами шмяк-шмяк:

— Береги себя, Маша.

Жизнь мгновенна и так.

 

 

*     *

  *

Рожденья ошалелые толчки,

И смерти плавный всплеск и оркестровка.

Завязывай на память узелки

На связках. У тебя уже сноровка:

Повыл-повыл — и все пошло на лад.

Бывает больно сглатывать, но это

Отраслевой недуг. Сам виноват,

Что вытащил себе судьбу поэта.

Потом в аорте сузится просвет,

И поздно подменять судьбу в конверте.

Дитя подаст стакан, подправит плед,

Смотри не зацелуй его до смерти.

Вот, предположим, ты всё понял тут:

Как лист с березы опадает наземь,

Кто бросил все билеты в барский пруд,

Какой кобель весь этот ваш Герасим,

Поди теперь узнай наверняка,

Что стоишь ты, остолбеневший Тобик.

Как глупо умирать от столбняка —

Слова полжизни складывая в столбик.

Оторопело рифму подберешь

К наречью “впредь”, которого не будет,

И, честный, ты по-честному умрешь,

А был ли ты поэтом — Бог рассудит.

 

 

*     *

  *

Никаких страстей, никаких страданий,

Потихоньку список крутых заданий

Ты осилишь, только бы всё сошлось.

Раз уж тот Грааль и тебе обещан,

Ты пополнишь сонмы советских женщин,

Не дурней подружек своих авось.

Страшно вспомнить, как бегом в комнатушке

Доставал верзила свои игрушки

И тяжелым прессом давил тебя.

И не знал, что первый корабль в доке,

Отирая пот, выжимая соки

И победно в обе трубы трубя.

Ты потом любила других отважно.

Страшно жить в любви, без любви не страшно,

И не важно, кто ты, как ни чудачь:

Молодая женщина ли, девчонка,

Рвется там, где жарко, а там, где тонко,

Ничего не чувствуешь, хоть ты плачь.

 

 

*     *

  *

Детка, детка, все мы немного рыбки.

Окна ночные и я сравню без изъятья

С зеленоватым аквариумом. Ошибки

Быть не случится. Лошади нам не братья.

Мы и придумали наши квартиры рыбьи

В смертной тоске по глубинам морским и днищу.

Наши мальки родовою покрыты сыпью,

Рты разевая, ищут в потемках пищу.

Наши самцы фильтруют тугую воду,

Самки вертлявы в окнах плывут и дохлы.

Эту многоаквариумную природу,

Выйдя на улицу, понаблюдай, обсохни.

Травы с кашпо свисают, на них — икринки.

Хочется вверх взглянуть, вопрошая: кто мы?

Детка, детка, все мы немного рыбки,

Барбусы, детка, дискусы, цихлазомы.

 

 

*     *

  *

А когда душа разучилась болью

Сотрясаться и истекать любовью,

В землю вбита по самые жернова,

Говорит ей сизая голова:

— Ну а что же ты не приходишь в гости?

Без тебя мертвеют под дёрном кости,

Ни с полынью поле, ни с мятой чай

Не печалят, не радуют. Отвечай.

Отвечала та голове негромко:

— Собираю в дальнюю даль котомку.

Мне и сахар жесток, и горек твой

На полынь-траве колдовской настой.

Ничего не чувствую больше, боже,

Словно мне, душе, задубили кожу,

Лишь одна короста, одна корысть.

Даже крысе скаредной не прогрызть.

— Что же будешь делать, душа-душица?

Разве можешь сызнова ты родиться?

Разве можешь, милая, умереть?

Мне тебя ни вылечить, ни согреть…

Времена пройдут, перезреют травы,

Всё уснет от зноя, сольется в сплавы.

И звезда взорвет бесконечный мрак.

Только так, любовь моя, только так…

(обратно)

Белое море, черная изба

Прошлым летом, в жаркую его, августовскую пору, через добрых людей получил я рассказы Александра Антипина — жителя далекого от наших донских краев Беломорья.

Прочитал. Рассказы понравились. Порадовался еще и потому, что во времена нынешние (как, впрочем, и в прежние) нет-нет да и объявятся “хоронильщики” русской литературы. Современной в особенности.

Конечно, сегодня не отмахнешься от очевидного: мизерный тираж книг, грошовые гонорары (если не полное их отсутствие), диктатура издателей и книготорговцев, у которых единственный принцип — скорый и легкий доход.

И потому отступает в тень или вовсе уходит литература художественная. Даже в литературные журналы — эти островки славного прошлого — приходит армия порою грамотных, но бесталанных “творцов новой литературы”, которые будто бы никогда не слыхали, что в рассказе ли, повести, романе должны быть язык, пейзаж, сюжет, образ, характер, хотя бы в малой степени. Иначе получаются безликие “тексты”, которые не заденут души и сердца.

Нынешние литературные воды мелеют еще и потому, что питают их, в основном, родники столичные. Давайте вспомним времена литературного расцвета, когда