фразу „брожу по городу”. Он действительно неудержимо бродил по городу. Встретить его можно было где угодно, в самом неожиданном и невероятном месте: среди товарных складов на станции Алма-Ата I, на выставке собак, в мастерской, где изготовляют цветы для похорон, в театре, в библиотеке, на базаре. Домбровский, я бы сказал, — какая-то гончая собака за жизнью”.

Игорь Клех. Смерть поэта. Частный случай. — “Арион”, 2009, № 3.

“Парщиков принадлежал к последнему поколению поэтов-утопистов, мегаломаньяков, относившихся к миру как к тайне и намеревавшихся все же подобрать к этой тайне золотой ключик. С литературоведческой точки зрения он, без сомнения, футурист — продолжатель Хлебникова и Заболоцкого, а в наше время оппонент Сосноры и последователь Вознесенского. С ним, однако, приключился тот же казус, что с Маяковским: девять десятых парщиковского наследия неудобочитаемо, а десятая часть превосходна и, что называется, „вставляет”. Резонно предположить, что он являлся поэтом-„самородком” и произошло нечто вроде самоизнасилования. Окружение над ним поработало — как в хорошем, так и в дурном смысле. Зачем дался, сложно судить. Мы были с ним долгое время довольно близкими друзьями, и я ему многим обязан”.

Максим Кронгауз. Публичная интимность. — “Знамя”, 2009, № 12.

“Блогосфера, изначально задуманная как интимное пространство, стала пространством социальным, в котором, правда, тоже можно оставаться одиноким и непубличным. Но даже если у меня совсем нет друзей (в данном случае я имею в виду постоянных читателей), мой блог потенциально открыт, то есть, оставаясь интимным, он в то же время оказывается и публичным пространством. <…> Лингвисты когда-то придумали различать адресата и слушающего. Адресат — это тот, к кому я непосредственно обращаюсь, а слушающий — тот, кто, не будучи непосредственным адресатом, просто слышит мою речь. Например, когда семья собралась за столом, отец семейства обращается к жене (адресату), понимая при этом, что дети его тоже слышат. Так и в блогах, непосредственных адресатов может быть совсем мало (или вовсе не быть, просто дневниковая запись для себя), а вот читателем (в лингвистической терминологии — слушающим) может стать каждый.

Столкнувшись с публичной интимностью, то есть с интимным по сути высказыванием, существующим в публичном (то есть общедоступном) пространстве, мы еще не знаем, как на нее реагировать: как на интимное или как на публичное. В некоторых ситуациях эти реакции должны не просто различаться, а фактически быть противоположными. Скажем, иногда воспитанный человек интимное высказывание должен не заметить, а за публичное вызвать на дуэль. Сегодня, к сожалению, нет и не может быть общей единой на все случаи жизни рекомендации. Новый тип коммуникации на то и нов, чтобы создавать новые проблемы. Или, как писал поэт, „жизнь на то нам и дана, чтоб терпеть ее подлянки”. В общем, подводя итог, скажу, что в истории человечества появились действительно новые коммуникативные условия и, как следствие, новые коммуникативные жанры. На одном из них следует повесить табличку: „Осторожно, публичная интимность!””

Илья Кукулин. История пишется сейчас. — “Знамя”, 2009, № 11.

Говорит один из участников дискуссии “Критика в „толстых” журналах — уход на глубину или в никуда?”, “спровоцированной” статьей Инны Булкиной.

“Немецкий филолог Биргит Менцель выделила три типа литературной критики, характерных для Северной Америки и Европы в ХХ веке: критика, ориентированная на интересы „простого читателя”, на интересы целого общества и на развитие искусства как автономной системы. Мне кажется, для критических статей всех трех видов необходима, пусть и в разной степени, историческая контекстуализация — личный взгляд на то, как влияет литературное произведение или направление на историю культуры, общества, человеческого самосознания. Дело тут совершенно не в открыто высказанной гражданской позиции. На формирование сознания может очень сильно (пусть и опосредованно) повлиять произведение сугубо герметическое, авангардистское, трудное для восприятия — например, „Улисс” Джойса.

Критик всегда делает выбор: одни сочинения он анализирует или превозносит, другие — замалчивает или ругает. Этот выбор всегда делается в исторической перспективе: если внимательно читать статьи одного и того же критика, можно увидеть, что он/она не просто одобряет новизну темы или языка в симпатичных ему/ей произведениях, но и встраивает их в значимую лично для него/нее традицию в истории культуры. Самые энергичные наши критики, если не считать откровенно партийных, когда формулируют свое кредо, всегда пишут что-то вроде: главное — не пропустить действительно интересную книгу, независимо от степени известности автора. Почему это так важно? Потому, что любая значимая книга — возможность для читателя изменить свое сознание и угол зрения на мир. Рассказ о такой возможности имеет смысл, только если помнить, что человек, даже воспринимающий себя как „простого читателя”, — историческое существо”.

Юрий Милославский. Русский религиозный “шестидесятник” (К 45-летию Харьковской литературной студии Бориса Алексеевича Чичибабина). — “Новая кожа”, Нью-Йорк, 2009, № 2 <http://nk.kojapress.com> .

Заменяя, вослед за С. А. Рачинским, термин “интеллигенция” выражением “нижний господский слой”, Ю. М. пишет: “Уникальность же творчества Бориса Чичибабина состоит в том, что все оно есть — во многом осознанная! — попытка, — сколь плодотворная, столь и трагическая, — синтеза, сочетания, совмещения литературы н. г. с. , — с национальной русской классической литературой. Мы бы даже дерзнули сказать, что Чичибабиным, как „культуртрегером”, собственно — проповедником, было предпринято нечто большее: в его сочинениях упорно и последовательно предлагался некий идеальный надвременной культурный ряд, в котором возлюбленная им двоица „красно солнышко Пушкин, синь воздух Толстой — неразменные боги России” могли бы непротиворечиво состыковаться с Шаровым и Солженицыным, Окуджавой и Эренбургом, — при посредничестве Паустовского и Пастернака. Это был как бы некий литературно-экуменический рай, где нет уже „болезни, печали и воздыхания”, порожденных полярностью, чуждостью друг другу тех или иных явлений культурного міра. Противоречия преодолеваются „просветительным” синтезом-миссией: т. к. поэзия, по Чичибабину, „спасает мір” <…> Притом, что он был плоть от плоти, кость от кости своего времени, своего окружения и проч. — его поэзия, — по крайней мере, в лучших своих образцах, — обращена к перегоревшему,