зелёного

Овса лоснящегося нет.

Должно быть, конница Буденного

Сжевала весь, простыл и след.

Но хлопья варятся овсяные —

И значит, где-то есть овёс!

И стебли те полустеклянные

Меня б растрогали до слёз.

Зайти бы в блеск зелёнопенистый,

По грудь — в высокую волну,

Услышать шорохи и шелесты,

Найти забытую страну.

(обратно)

Антроположик

АНДРЕЙ КРАСНЯЩИХ

*

АНТРОПОЛОЖИК

Главы из романа

 

 

Краснящих Андрей Петрович родился 6 февраля 1970 года в Полтаве. Окончил Харьковский государственный университет, кандидат филологических наук, доцент кафедры истории зарубежной литературы и классической филологии. Автор книг “1000 псевдонимов” (2002; совместно с К. Беляевым), “Украинский Нострадамус” (2005), “Харьков в зеркале мировой литературы” (2007; совместно с К. Беляевым), сборника рассказов “Парк культуры и отдыха” (2008; шорт-лист премии им. Андрея Белого). Публиковался в альманахах “Вавилон”, “Фигуры речи”, “Абзац”, журналах “Искусство кино”, “Новая Юность”, “Наш”, “Прочтение”, “Case”, “Черновик” и др. Сооснователь и соредактор литературного журнала “©оюз Писателей”. Живет в Харькове. В “Новом мире” печатается впервые.

 

 

 

О детях и недетях

 

 

И одиннадцатая заповедь: не путать искренность с глупостью.

 

Период полураспада моей души начался, когда ей было не два, не три, не четыре года, а пять лет. В 1973 году впервые пошли “Семнадцать мгновений весны” — тогда я их не посмотрел. Через два года фильм шел повторно, на этот раз — специально для меня.

Мы все рисуем мелками на асфальте, даже те, кто не умеет рисовать. Кто не умеет рисовать птиц, рыб, собак, людей, рисуют треугольники и квадраты, а потом — звёзды и свастику. Пентаграмму рисовать сложнее, зато свастику интереснее, потому что пятиугольным звёздам воспитательницы учат — пять отрезков, пять движений, вверх, вниз, вверх, направо, вниз, не отрывая карандаша от бумаги, — а свастику (надо говорить — фашистский крест) не учит рисовать никто. А если научит — это будет называться идеологической диверсией, как мне потом объяснили.

А ты попробуй не нарисовать, когда вокруг сплошные кресты и фашисты, штирлицы, мараты казеи, олеги кошевые, зои космодемьянские и на ночь — четвёртая высота.

От неумения я нарисовал не фашистские кресты — загнутые направо, а настоящую свастику, арийский знак солнца с лучами, повёрнутыми влево. Как выяснилось, это было всё равно. Нас — всех, всех, всех, даже младшую группу, — собрали в столовой (она же — актовый зал, когда надо), чтобы голосом самой заведующей детским садом — вечно куда-то бегущей, вечно одетой в коричневое женщины с лицом злой бабушки — тихо, чуть ли не шёпотом, но очень громким, спросить, кто под её окнами изрисовал площадку фашистскими крестами. Спрашивали, конечно, всех, но вопрос был адресован лично мне, потому что только я один знал, кто это сделал.

Не только знаки, но и нормы, моральные, например, волновали меня в тот период. Одна из них формулировалась следующим образом: лгать или не лгать, и что больше — наказание за произнесённую ложь или наказание за сказанную правду. Это я сейчас знаю, что на самом деле больше и почему и что любое произнесённое вслух (а иногда и про себя) слово есть ложь, вне зависимости от того, настоящая ли это ложь или правда, а тогда у меня ещё не было сегодняшнего опыта, и вообще я был совсем-совсем маленький, мне только исполнилось пять лет, и на ночь мне читали про Гулю Королёву и Володю Ульянова, который — помните? — разбил-таки голубую чашку, наверное, самую красивую и самую любимую всей их многочисленной семьёй, — а потом, пройдя тёмные леса и высокие горы, переплыв семь морей и побывав в плену у Чудища Стоглавого, вдоволь настрадавшись и накатарсировавшись, признался в преступлении, и никто его не ругал, наоборот, даже, кажется, чем-то наградили: может, новой чашкой?

Учитывая мораль всех известных мне на тот момент книг, а ухватывать мораль хоть из басен о Ленине, хоть из басен Крылова у меня получалось лучше всего, но ничего тогда ещё не зная о том, что мораль в классовом обществе тоже классовая, — а ребёнок — какого он класса? я ещё и в первый не ходил, — quod licet Iovi, non licet bovi, и стремясь избежать Володиных мучений — учиться на чужих ошибках, да? — я одним махом преодолел и леса, и горы, и моря и сказал: “Я”.

Так я стал фашистом. Мне выдали новенький, в масле, шмайссер и к нему два карабина патронов, летнюю и зимнюю форму одежды: летняя с чёрной, под пионерскую, пилоточкой, зимняя — с обычной советской шапкой-ушанкой, лыжи — две, по количеству ног, немецкую — какую же ещё? — овчарку Генриха и звание обер-лейтенанта (а на большее я и не претендовал). А потом поставили лицом к стенке, той самой, окна которой выходили на изгаженную мной площадку, и расстреляли без суда и следствия.

Другие бы вызвали родителей и расстреляли сначала их — прямо на моих глазах, чтоб осознал, чтоб прочувствовал. Наши — нет, пощадили семью изменника малой родины, пожалели пуль, поберегли силы и святую, пропитанную кровью их военного детства, ненависть. Дети против детей: одни, как я, слишком сытые, слишком благополучные, слишком такие, слишком сякие, воспринявшие этику их войны как эстетику своей. Другие дети — взрослые, для которых фашисты никогда и ни при каких обстоятельствах не смогут стать фашиками, а воспоминания о войне всегда будут более священными, чем сама война. Правда, как всегда, была на стороне детей взрослых.

Ни признания своей вины, ни раскаяния от меня не требовалось, динамика процесса опускала формальности и условности — к моменту вынесения приговора я уже был мёртв и закопан, только ещё не знал об этом. За книжную вину мне придумали книжное — в духе сказок Шарля Перро или романов раннего Диккенса — наказание. Под барабанную дробь меня три раза обвели вокруг детского сада, сорвали с плеч и рукавов нашивки воинского звания, а затем отвели на чердак — лучше бы, конечно, в подвал, но подвала не было, — раздели догола, поставили на колени и заперли там до вечера. То есть обошлись со мной как с сильным, матёрым (или заматеревшим в боях) врагом.

Не помню, плакал ли я, наверное, плакал, не мог не плакать. Не помню, что останавливало меня даже не отвергнуть — оспорить приговор, но не чувство своей правоты точно. Хотя бы встать с колен — не вставал: голому, пятилетнему на чердаке лучше всего стоять на коленях, сложившись, сжавшись, как эмбриончик, — я уже умел ценить милосердие, особенно по отношению к себе. И