прижать.

 

 

Жизнеописание

В прошлом — депутат Думы и губернатор, отосланный на покой,

оставшийся не у дел, — он теперь томится.

У него прикоплено, прикопано под корягой, прикуплено — над рекой

в колоритной рощице, у моря и в двух столицах.

Вот он и смотрит, кто мог бы живописать

жизнь его, как бы заново, — трогательные такие книжки:

например, золотые прииски или — подвески алмазные, или —

                                                                              им под стать —

медовые пчеломатки — нефтяные вышки…

Он даже готов и кое-какие тайны раскрыть,

имена назвать лиц, весьма высокопоставленных, а еще — такое:

то, что уже быльём поросло на черном холме, — разрыть

и выкопать городище, где Лихо спит на покое.

И за все он готов платить — за костюм, за грим,

чтоб сошлись дебет с кредитом, чтобы — гора с горою,

чтоб он вышел как Главный Герой и к нему, как в Рим,

ринулись все дороги, склонилось небо сырое.

…Пусть же все это обретает смысл под пером писца.

Безымянные духи получат имя, пространство ахнет,

а интрига, начинающаяся с крыльца,

вдруг в такую ударится метафизику, так шарахнет! —

что безделкой покажется авторский гонорар,

губернаторство с депутатством — мушиным бегом,

ибо все уже — тлеет, дымится, горит и пахнет…

“Пожар! Пожар!” —

так, наверно, закончится эта книга и — первым снегом.

 

Пространство и время

1

Спрашиваешь: — Когда?

                          — Где-то на той неделе.

(Словно бы чуть поодаль — на пне хромом.)

— Где-то в эпоху Грозного…

                          (Словно у дальней ели.)

— Где-то в Смутное время…

                          (Словно за тем холмом.)

Густо заварено днями пространство. Битком набито:

не протолкнуться, не вклиниться, чтобы не задеть, — в упор

то пролетарий с булыжником глянет темно, сердито,

то зрачком помавает цепкий тушинский вор.

Плотно заселено эпохами всхолмие. Крепко сжато

медленными веками — впритык и заподлицо

время покрыло землю…

                          — Где-то веке в десятом…

(То ли в сарай запихнули, то ль в сундук под крыльцо.)

Только себя окинешь оком довольным, гордо

голову вскинешь, твердо встанешь на землю, ан —

турки уже в Царьграде,

а под Москвою — орды,

моавитяне — в сердце и лупят в свой барабан.

И коль суждено увидеться нам еще до ухода,

то наша встреча назначена какой-нибудь век назад…

— Где-нибудь через год,

                          где-то через три года.

Там еще облако чёрное, как пиратский фрегат.

2

Где-то лет двадцать назад, при царе Горохе, —

это за той горой, которая родила мышь

и на которую махом одним взлетаешь на вдохе, вздохе,

и падаешь, как во сне, и летишь, летишь…

То есть попросту — в тридесятом царстве, под топот конский,

такой хмельной подавали мед на пиру,

что всех повязали спящими, увели в плен Вавилонский,

и они лишь сейчас очухались на хлестком чужом ветру.

Глядят, продирая глаза: пески, песии мухи,

тарабарские песни, змеи, пронырливые хорьки

и все — одни старики. Одни старики и старухи

с немолодыми детьми. Старухи да старики.

3

Спрашиваешь: — Когда?

                          — Где-то в районе лета,

где-то около мая, где-то в седьмом часу… —

И вот нас туда несет, на стыках дрожа, карета,

и конь коренной летит и стелется на весу.

Так странствуем мы — то в Рим эпохи упадка, пены,

то в Ерусалим страстной, спускающийся с горы.

И преображается время в пространство, возводит стены

и вновь собирает камни, раскидывает шатры.

Тут что-то царица Савская высматривает на небе,

загадывает, зрачок вперяет — хоть плачь, хоть вынь:

— Когда же увижу вновь возлюбленного моего?

                          Но жребий

“Где-нибудь после смерти” — гласит ей. Аминь. Аминь.

 

Портрет

Всё висел портрет мой на гвозде и вдруг в Страстную среду

рухнул, чтоб я вздрогнула — как ненадёжно свита

та тесёмка, как расшатан тот гвоздок! — свою победу

празднует воздушных духов свита.

Тот портрет Вильгельмом Левиком был написан к окончанью

школы, то есть — школьницей

              настороженно гляжу я, подневольно,

чуть надменно, но и с робостью, с тайной страстью к умолчанию,

с поэтической тоскою — мол, душе земное ваше — больно.

Мол, нельзя без неба ей, без чуда ей — никак и не смириться,

если лестницы не спустятся с небес, не взмоют ввысь позёмки.

И горит огонь огромный, в буйных волосах змеится,

а вокруг все — сумерки, потёмки.

И без прикровенных знаков — тошно всё, бессмысленно: пасутся

скопом все, толпой, неразличимо…

Станешь связывать тесемки, а они и не сойдутся,

станешь забивать гвоздок и — мимо, мимо!

И теперь, в Страстную среду, я не то чтоб от портрета

жду ответа, но я чувствую, как властно

всё своё же — душу ловит, держит, ломит, ранит, — это

Левик передал как раз прекрасно!

 

Сон

Мне приснилось что-то такое, мол — мир и Рим.

Будто с неким вроде бы даже Ангелом об этом мы говорим.

Хоть Мартына Задеку бери, хоть Юнга — один ответ:

ты, душа, измельчилась, бедная, так выйди на Божий свет.

Выйди, выйди на Божий свет, ведь там — Рим и мир.

Человек наматывает круги, как конь скаковой; как сыр,

в центрифуге сбивается; спекается, как рубин:

кровяные тельца, алый билирубин.

Человек сгущается, как туман, по углам клубится, как тьма.

Человек боится сорваться с круга, сойти с ума.

Поломать хребет, прорасти хвощами и ржой.

Ну а больше всего боится, что его поглотит Чужой.

Потому-то, как в мир войдёшь, ищи там, конечно, Рим.

А как в Рим войдёшь, выбирай лицо, надевай хитон, пилигрим.

А как станешь победителем на ристалище, бери в награду сапфир:

побеждая Рим, ты побеждаешь мир.

Так и ты, душа унывающая, дерзай, иди и смотри.

Отверзай глаза, закрытые страхом, при счете “три”.

Пусть тебя терзает волчица алчная, гонит по пятам —

смерть твоя, как в яйце Кощеевом, вовсе не здесь, а там.

Ах, не об этом ли сказывал пернатый легионер: он