побудительным мотивом? По крайней мере он недаром тратит жизнь над листом бумаги. Не стремление заработать, наверное, волнует его, а что-то более хищное и земное. Может быть, он выдумывает мир, чтобы поселиться в нем?

Автор.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Я всегда просыпаюсь только от чувства тревоги. Что-то уже случилось и произошло в мире, но коснулось ли оно меня? Я завидую людям, которые спят подолгу, по многу часов. Они не боятся проснуться, не боятся вступить в опасную зону бодрствования. Им жизнь еще кажется бесконечной, а сами себе они видятся бессмертными. У меня не то. Размышляя о собственном сне, я думаю о том, что просыпаюсь рано потому, что боюсь: сон засосет и я не проснусь. Почему молодой, страстный организм требует сна и длительного отдыха, а к старости, к моим шестидесяти, промежутки бодрствования все длиннее? Организм живет и действует, сжигая себя, мы перестаем жить на проценты, а постепенно проживаем капитал.

Я включаю лампу над головой. Шторы в комнате задернуты, и невозможно определить, светло ли за окном. Не глядя на часы, которые я не снимаю на ночь, как бы боясь расстаться со временем, я знаю: половина седьмого. Еще несколько минут можно полежать. Я сплю обычно на огромном раскладном диване в комнате, которая раньше условно называлась гостиной. Теперь она просто средняя комната — по одну сторону от нее мой кабинет, а по другую — кухня. Ночью, если Саломея встает, я иногда слышу, как она наливает воду в чайник и хлопает дверцей холодильника. Ее комната отделена от кухни коридором, идущим через всю квартиру от входной двери до ванной. Все двери, кроме входной, ночь напролет бывают открыты — и во сне я стараюсь контролировать каждый звук. Иногда в комнате Саломеи раздаются крики — это значит, в ее сознании возникают какие-то видения, глюки. То ей приснится, что в комнате находится посторонний человек, который выдвигает ящики ее стола, то ли кто-то подлетает к окну и скребется. Полуголый, еще с закрытыми глазами, я срываюсь с постели и бегу успокаивать. Саломее сейчас лет больше, чем было моей матери, когда та умирала. Я глажу по волосам и целую в плечо очень старую женщину. Почему наша старость так разошлась и я еще сравнительно бодр, а Саломее постоянно нужна чья-то помощь?

Я нащупываю книгу, которая лежит на постели слева от меня. Потом нащупываю очки. Я ношу двое очков: для улицы и машины, которые теперь, когда зрение так быстро меняется, мне почти не нужны, и для чтения, в которых мне с каждым днем читать становится все труднее и труднее. В квартире тихо. Я еще не знаю, как Саломея спала, но под утро она всегда засыпает.

С другого дивана, у другой стены, разбуженная лампой, смотрит на меня, приподняв голову, собака. Она знает, что еще несколько минут я буду читать, и, успокоенная тем, что ничего не переменилось, снова опускает голову. Минут через двадцать пойду с нею на утреннюю прогулку. Я напоминаю себе старую и дряхлую машину, над которой, прежде чем она выедет из гаража, механики и шофер должны провозиться часа два. Для того чтобы мне окончательно собраться, сделать все дальнейшие дела и привести себя в порядок, нужно именно два часа. В девять я выхожу из квартиры, а в десять у меня начинается лекция.

Утром я прочитываю несколько страниц книги, которую читал с вечера. У меня выработан целый ряд приемов для засыпания. Я включаю телевизор, перевожу звук на малый уровень и довольно быстро, от дневной усталости, отключаюсь. Но такое отключение чревато скорым пробуждением. Телевизор либо еще работает и на его экране все те же тусклые лица политиков или бессмысленные лица эстрадных певцов, либо через весь экран идут дрожащие полосы — это хороший признак, значит, уже часа два или даже три, раз передачи закончились. Теперь очередь книгам. Их несколько на полу возле постели и на самой постели. Кое-что я читаю иногда перед сном и в параллель с телевизором. Обычно это что-то из “серьезной” литературы. Я люблю философию, которую и читаю “с листа”, и она мне приносит удовлетворение, или мемуарную литературу. Почему в старости мы любим читать про чужую жизнь и нас перестает волновать вымысел? Последнее время читаю “Дневники” Михаила Кузмина, выдающегося поэта прошлых эпох. Где здесь вымысел и где правда? Он живописно изображает свои любовные связи с городскими банщиками и знаменитыми художниками. Но где здесь искреннее, а где самооговор? В нынешнее время, как и в прошлое, творцу и писателю, даже эстрадному певцу, чтобы прославиться, надо наклеить на себя что-то неожиданное. Или эти дневники привлекают меня по какой-то иной причине?

Минут на пятнадцать я погружаюсь в другую, молодую чужую жизнь. Единственное, чему можно завидовать, — это молодости и ее безрассудствам. Но к чему молодость без знания, без опыта, без умения все видеть и все примечать?

В квартире удивительно тихо, но это жилая московская тишина, а не тишина природы и спокойствия, которая бывает за городом, на даче. Там тишина как материя, здесь тишина как контраст по отношению к другим, пока примолкшим звукам. Вот в глубине дома зашумел, перебирая электрическими реле и шурша стальными канатами, лифт; вот щелкнул переключатель в холодильнике, и он засопел, как животное, всасывая и пропуская через генератор фреон; теперь со своего ложа спрыгнула, щелкнув жесткими когтями, собака.

Собаку кличут Розалинда. Она спрыгнула, присела грациозно, как воздушная гимнастка, почесала себе за ухом задней лапой, потом осторожно прошлась вдоль книжных полок. Через стекла виднеются позолоченные корешки старых и новых книг. Но в стеклах же, как в зеркале, отражается быстрый и ладный собачий ход. Собака мордой сдвинула занавеску окна, взглянула на серый двор и день — на мгновение; в комнате стало светлее, за окном ей не понравилось. Я подумал, что, скорее всего, после прогулки собаку придется мыть. Потом собака, обойдя комнату по кругу, подошла к моему дивану и, как молодая пума, выгнулась, потянулась. Пора вставать, Собака старая!

Обычно утренний прием лекарств я растягиваю на три этапа. Я лекарственно зависим и знаю, что медикаменты следует принимать таким образом, чтобы они не смешивались. Я начинаю с горсти ноотропила, который пью все же раз в день, а не три, как советует инструкция. Туда же добавляю полтаблетки энапа. Это от давления, а ноотропил — лекарство, как бы промывающее сосуды мозга. Разве в старости та же память и такая же быстрота умственной реакции?

Больше всего я боюсь полететь в бездну нездоровья. В моем возрасте уже не боятся смерти. Но что станет с ними обеими — с Саломеей и собакой? Я боюсь нашей системы здравоохранения, нашей медицинской бюрократии, рынка