политическим масштабом, а он писал массовую жизнь в ее мельчайших подробностях и деталях”.

Составитель Андрей Василевский.

 

“Арион”, “Бельские просторы”, “Библиофилы России”, “Вертикаль”,

“Вопросы истории”, “Вышгород”, “Гипертекст”, “Город”

Алексей Алехин. Простое сложное. — “Арион”, 2007, № 2 <http://www.arion.ru>.

О поэзии Владимира Салимона.

“Думаю, тут мы имеем дело с довольно редким не только в русской, но и вообще в поэзии явлением. С индивидуальной устойчивой поэтической формой.

Владимиру Салимону посчастливилось найти такую форму — емкую и абсолютно адекватную своему творческому я . Одновременно и жесткую, и гибкую, позволяющую и почти мгновенно отливать в нее поэтическое впечатление (с чего всегда начинается работа поэта), и варьировать, множить, не повторяясь, при решении конкретной поэтической задачи. Ближайшее приходящее на ум сопоставление — сонет (тоже форма весьма продуктивная!). Хотя, конечно, в нашем случае мы имеем дело с куда менее строго регламентированным в „арифметическом” смысле строением стихотворения — но почти столь же устойчивым по внутренней архитектонике. Принципиальное отличие в том, что этим изобретением вряд ли кто еще сумеет воспользоваться: в нем запечатлена не столько структура развертывания образа, сколько непосредственно тембр голоса, его интонация. Та самая, которая „в стихотворении” является „свидетельством душевной деятельности” (Бродский). В этой форме отразилась личная интонация Салимона. Она не подойдет другому”.

Инна Барыкина. Благотворительные премии Императорской Академии наук. — “Вопросы литературы”, 2007, № 7 <http://magazines.russ.ru/voplit>.

Демидовские, Уваровские, Аракчеевские премии. Весьма полезное чтение для тех, кто живо интересуется утверждением и развитием института премий (в частности, литературных) — в наше время.

Надежда Горлова. Впечатления. — “Вертикаль”, Нижний Новгород, 2007, вып. 19.

“Современная маргинальная литература — Баян Ширянов, Михаил Елизаров, молодые авторы ерофеевской антологии „Время рожать”, книжной серии „Дети Зебры” и пр. — являет прямое, хотя и рецессивное, продолжение темы „маленького человека”. Раньше он был „маленьким” из-за социального угнетения (буквописец Башмачкин), а теперь он таков из-за психических отклонений, из-за того, что извращенец и моральный урод, то есть из-за угнетения психики катящимся к концу миром. Прежний „маленький” был прежде унижен и оскорблен, а потом уже несколько недостаточен рассудком, а нынешний, может, и не унижен так наглядно, зато очевидно обезумел под лавиной поедающей мозги информации. Прежний маленький был прежде жалок, а потом смешон, а нынешний наоборот, поскольку кто ж — не он? А механизм самоиронии в общественном сознании запущен. Что не иронично, то не актуально, пафос отдыхает, учимся улыбаться в лицо врагу, понимая, что каждый сам себе враг. Этой ситуации нет там, где нравственное здоровье контролируется с помощью внешнего эталона, будь то Церковь или социализм. Когда же оно не контролируется никакими идеями, поддерживаемыми известным аппаратом насилия, включается механизм самосохранения, надевается бронежилет цинизма и появляется самоирония, что и произошло у нас в 90-е и отразилось в той российской прозе, которую чаще всего сопрягают со словом „постмодернизм”. Верующий не смеется над своими чувствами, поскольку они для него святы, над своей жизнью, поскольку она подчинена высшей цели. <…> А вот возвращающийся ныне реализм — „новый реализм” с его „новой искренностью” — это уже реакция. Защитная ирония так надоела, что появилась потребность с ней бороться, расклевать ее скорлупу изнутри и растоптать ее. В литературе это выразилось в появлении прозы от лица самого Башмачкина, — он заговорил. Исповедь убогого, распутника(цы), закомплексованного и прочих скорбных. Над ними „издевались” иронисты-постмодернисты, и вот они сами взялись за перо, чтобы написать о себе в масштабе „один к одному” и очень серьезно, очень искренно. Но рассчитывает исповедующийся Пьеро не на сочувствие и сострадание читателя, как мог бы Макар Девушкин, а на интерес к своему рассказу как рассказу „героическому”. <…> Нарциссизм как компенсация за унижение. На миру и позор красен. Таковы „маленькие люди” современной прозы. Рыжий и белый”.

Многие полуразмытые части этого социофилософского пассажа, опубликованного маленьким высокодержавным изданием, вызывают лично у меня и сочувствие и понимание.

Игорь Григорьев. Мое чтение. — “Библиофилы России” (альманах), 2007, том IV.

Записки особого типа читателя-библиофила: выписки, вырезки, читательский дневник, подсчет собственных помет на прочитанных книгах и даже разработка особой формулы “коэффициента читательского интереса” — к самому себе же и применяемая. Тут, помимо описания личной библиотеки, приводятся выработанные в течение восьмидесятилетнего (!) читательского опыта, представьте себе, “основные итоги и принципы” этого дела. В настоящих мемуарных записках речь идет об исключительно художественной и исторической литературе, но есть тут и такой примечательный абзац: “Литературу, нужную для разработки какой-либо темы по моей профессии инженера-стандартизатора (курсив мой. — П. К. ) или по моим интересам, я подбирал по библиографиям и ранжировал по значению, но эту тему в данной работе я не затрагиваю”.

Николай Евдокимов. “В пространстве времени быстротекущем…” — “Бельские просторы”, 2007, № 7 (104) <http://www.hrono.ru/proekty/belski>.

Вот, открыл для себя хорошего прозаика. Легкая рука, меткий глаз — все, как говорится, при нем, “авторе повестей и романов” (многие из которых, оказывается, экранизированы), да еще и родившемся в 1922 году. Читая эту вещь, начал догадываться, что передо мной сказ, вернее, сказка, — так оно и оказалось. На нескольких журнальных страничках проживаются долгие, полные событиями жизни, вычерчиваются линии судеб отца и сына, случаются любови и предательства, сталины и лагеря, снятся сны, приходят смерти. И — никакого захлеба, скомканности, конспекта. Закончив читать, руками разведешь: и как это на столь малом пространстве так много всего случилось? И каким образом пожилой уроженец местечка Бобр Купрянского района Минской губернии удерживает в себе столько любви и добра к героям? Кстати, последний раз удивление от подобного обхождения с пространством и временем я ощущал, когда, уж не знаю — в “сколькотысячный раз”, смотрел “Ежика в тумане” — вместе со своими детьми, которые, в свою