дальнейшие события излагаются от лица жены героя, куда более радикальной и менее скептичной, чем он. Как она переживет «2005-й и другие годы»? Увидим ли мы наконец «героиню нашего времени» (над чем так долго и безрезультатно работает украинская женская проза)? Во всяком случае, «Полевые исследования…» Забужко вскользь помянуты в первом романе весьма саркастично.
Русский читатель — если книга будет переведена — получит вполне адекватное представление не только об «оранжевой революции», но и о современной Украине.
Возможно, ему трудно будет поверить, что душевный кризис главного героя мог смениться столь быстрым и мощным подъемом — если только он не вспомнит при этом московские события двадцатилетней давности.
Но это именно и произошло в 2004 году не только с человеком, но и со страной; здесь книга нисколько не грешит против исторической истины.
Сделаем оговорку: «самашедший» — фигура в высшей степени типичная, но он — не мы. Более того: авторы колонки относятся как раз к той части общества, от которой герой ничего хорошего не ожидал и которую с удивлением увидел все на том же Майдане. Это еще один знак: знак того, что в Украине постепенно преодолевается культурное разделение. Происходит медленный возврат к билингвальности культурного поля 1960-х, о которой мы писали в прошлой колонке. Причем не за счет русификации украинства, скорее наоборот: растет интерес русскоговорящей части народа к украинскому языку, культуре, истории, этнике. С насильственной украинизацией (во многом мифической) это не имеет ничего общего: идет
нормальный
исторический процесс.
Потому-то мы рекомендуем «Записки…» вниманию русского читателя (хотя иные украиноязычные интеллектуалы полагают, что книга — не просто
о
них, но и исключительно
для
них и никому более не интересна).
Такой роман, и не один, должен был быть написан еще лет пять назад. Но украинская литература молчала. То ли за пять послемайданных лет снизился интерес к культуре, потому что началась общественная жизнь, — то ли культура и впрямь оказалась не готова к событиям такого масштаба. Общество оказалось беззащитно перед своего рода похмельным синдромом. Культурный результат, таким образом, совпал с политическим. Неготовность и неспособность к планомерной работе государственного/культурного строительства продемонстрировали все элиты (те самые, которые по ранжиру восседали в театре Франко, от директорской ложи до галерки) — и самозваная политическая, и культурный истеблишмент всех мастей. А когда политическое поле вновь сузилось до минимума, литературе вновь пришлось брать все на себя. И тут обнаружилось, что многим и сказать-то нечего.
Культура «по-прежнему в большом долгу». Это интуитивно ощущает украинский читатель и, по-видимому, ясно осознает Костенко. Потому и «Записки...» создавались и читаются вне «художественности».
Такие тексты с таким откликом появляются в истории едва ли не каждой литературы.
В эпоху, когда условный Достоевский поносит польский язык как «язык блатняка и попсы», а условный Толстой пишет «Железнодорожные исследования российского секса», читать приходится Чернышевского. Или еще точнее: лирик Фет превращается в публициста Шеншина, потому что, кроме него, никто не напишет о правильном землепользовании.
Так и в Украине: отшельник вышел из своей пещеры и начал — нет, не проповедовать, а вспахивать заброшенное поле.
[7]
Дзюба И. «Самашедчість» как сопротивление абсурду. —«День», 2010, 30 — 31 декабря.
[8]
«Сучасна [современная] українська література», сокращение на столько общеупотребимое, что оно постепенно теряет уничижительную коннотацию.
[9]
Востро-дискуссионном ключе и по-русски: Булкина Инна. Записки городского невротика. (Не)литературный скандал
<http://polit.ua/articles/2011/02/14/zapiski.html>
. Более информативно и по-украински: С л а в і н с ь к а І р и н а. Хто образив Ліну Костенко?
<http://life.pravda.com.ua/columns/2011/02/10/71877/>
.
(обратно)
МАРИЯ ГАЛИНА: ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ
САМОЗВАНЦЫ, МУЧЕНИКИ, УЧЕНИКИ
Или еще немного об «Остромове»
Смутные времена вызывают к жизни самозванцев. И настоящих, оставивших след в истории, и литературных.
Иногда из мутного потока истории выныривали весьма странные фигуры. Несколько Лже-Неронов, два Лжедмитрия (был еще и третий, некий Сидорка); Пугачев, выдававший себя за императора Петра III, супруга Екатерины Великой, лже-княжна Анастасия… Политические авантюристы, использовавшие чужие титулы в своей игре — когда крупной, а когда и мелкой, материально-корыстной…
Это только верхний слой, исторические сливки. А есть еще самозваные знахари, лекари, шарлатаны, маги, гадалки, банкиры, принцессы с далеких островов — частью сохранившие себя для истории, частью нет, не столько сливки, сколько пена, поднимающаяся и опадающая, но никогда не исчезающая до конца.
Для писателя фигура самозванца обладает неотразимой привлекательностью — самозванец «не встроен» ни в одну структуру, он — протей, принимающий любые формы, трикстер, взламывающий любые рамки. Писатель более благосклонен к заведомым самозванцам, чем власти или одураченные самозванцами простые граждане. В сущности, в обыденной жизни наше сочувствие, как заметил Никита Елисеев в своей рецензии
[10]
, было бы не на стороне блестящего авантюриста Остапа Бендера, а на стороне одураченной им мадам Грицацуевой, так хотевшей простого женского счастья.
Но литературный самозванец привносит дополнительные степени свободы, он — воздух в плотной ткани бытия, некий зазор между возможным и сбывшимся…
Неудивительно, что в этот зазор порой лезет всяческая мистика.
Странные превращения самозванцев в «Журавлях и карликах» Леонида Юзефовича, живописующих, казалось бы, более чем прагматичную эпоху «первоначального накопления» 90-х, — лишь один и вовсе не исключительный пример.
90-е в России вообще были странным временем, породившим своих пророков и лжепророков. Эпоха, когда биржевые сводки благополучно соседствовали на страницах газет с объявлениями «потомственных колдуний», когда Чумак заряжал воду с помощью самого современного на тот момент средства массовой информации, а Мавроди возводил свою финансовую пирамиду, порождала самозванцев уже в силу самой своей неопределенности, неустойчивости. Самозванцами тогда были почти все, поскольку почти все брались не за свое дело, каждый выступал не в той роли, к которой изначально готовили его семья и общество: доценты шли в челноки, челноки — в доценты, спортсмены — в