Скажи, Моть? Так ведь? Ну! А сейчас у нас? Все есть! Обуты, одеты. Я своих детей не знаю, я на фронт мобилизовался, они еще ма-аленькие были, один еще и не ходил даже. Так в оккупации и пропали.
— Ты уж рассказывал, братка.
— Да не мешай ему, — сказала Варя, — пусть человек выскажет, раз у него наболело. У каждого свое.
— Подожди, сестриська, Варя правильно говорит. Ка-ак я… эх… Жену убило, а детей развезли. Я и розыски посылал — нет.
— Ясно, братка, ясно…
— А се, ее ребята… а! Я неродный, я знаю, но дорого то, что они отцом назовут. Оно знаешь, как на сердце… когда своих нет.
— Хватит, братка. Зато люди тебя не осудят.
— Варь! — обернулся он. — Налей стаканчик.
— Пошли, пошли, — потянула жена. — Варь, не вздумай!
— Ух, старушка моя, — заулыбался Терентьич и полез целоваться. — Ты меня любишь?
— Какая там в пятьдесят лет любовь! — засмеялась жена. — Ты и выдумаешь.
— Мне тоже пятьдесят, а любить хочется. Я как молодой, — сказал он и тут же изобразил себя молодым.
Варя и Устенька улыбались.
— Пошли, пошли. Я тебя покормлю-ю, поспишь.
Терентьич согласился, обнял жену и в сенях опять запел:
— Пошли, пошли, — засуетилась Устенька. — Мой тоже вот-вот с работы заявится. Хоть картошки поджарить.
— Ты уже управилась?
— О, нет еще. Варя, заходи ко мне.
— Я вечером забегу. Состирну и прибегу.
— Ага, забегай, Варя. И ты, кума.
— Мне Васе еще меню составлять, — сказала Мотька Толстая.
На улице стало светлей, переливалась на закате дождевая роса, далеко в центре города, за рекой, блестел купол оперного театра. Из репродуктора на новом базаре слышались последние известия.
— Посвежело, — сказала Варя за калиткой.
— Да. Теперь может, перестанет.
— Хоть бы…
Переговариваясь, они расходятся в стороны. Громко по улице разносятся их голоса.
Ка-ак на ре-есь-ке-е ма-ае-ей…