рядом с мальчиком, чуть позади, чтоб не привлекать к себе особого внимания.

А мальчик чувствовал ее рядом, чувствовал, что она еще с ним, но понимал, что скоро потеряет ее.

К ним подошли три партизанки, такие же молоденькие, как и она, только исхудавшие, загорелые, с усталыми глазами. Они смотрели на нее так, словно она явилась из какого-то другого мира. А она, уловив в их словах теплоту, засветилась искренней радостью.

— Оставайся с нами, — уговаривали ее девушки. — В нашей бригаде тебе будет хорошо. У нас больше сорока девчат. Тебя как звать?

— Мара.

— Третья Мара в нашей роте! Придется придумать прозвище.

Мальчик прислушивался к их разговору. То есть он делал вид, что слушает беседу мужчин, а сам то и дело кидал взгляд на руки девушки, сложенные на коленях.

— Передаем ее вам, — неожиданно сказал он партизанкам. — Она и в бою вместе с нами была.

Раздали ужин. Девушка не отходила от своих старых товарищей. А трое крестьян уже подружились с бойцами бригады, которые вводили новичков в курс дела. Лишь парень с винтовкой тоже держался поблизости.

Ели молча, охваченные грустью предстоящей разлуки. Уходила часть жизни, налаженная и ясная.

Голый сказал мальчику:

— Ты, товарищ, непременно приезжай ко мне в Банью. Обязательно. Там есть все, чего только душе угодно. Дороги ровные, красота! Земля что постель мягкая. Едешь — покачивает, словно от вина.

— Будет время, походим и по другим краям, — сказал мальчик. — И в Далмации побываем с тобой. Обязательно увидимся — и на море и на поле. Правильно я говорю? — обратился он к девушке.

— Правильно, — неуверенно сказала она.

— Правильно, ручаюсь головой, — сказал он.

Скоро девушку позвали спать: о ней уже заботились новые товарки. Она в упор глянула своими голубыми глазами на мальчика, на Голого, потом снова на мальчика и сказала твердо:

— Жаль, что я не пойду с вами дальше. Но мне лучше остаться здесь, сами знаете почему. Желаю вам счастливого пути и желаю всем нам встретиться в «добром селе», — улыбнулась она, закончив.

— Да, да, — сказал Голый.

— Будь хорошим бойцом, — сказал мальчик, вспомнив, что он агитатор.

— Да, да, — сказала она.

Неловко пожав им руки, она тихо пошла, словно боясь их рассердить, разорвать ту нить, которая связала их в безмерно долгие часы далекого-далекого пути.

А они посмотрели друг на друга и сказали совсем просто:

— Пошли спать!

Им показали пустой сеновал: ни сена, ни подстилки там не было. Они легли под крышей, на голые доски, и быстро заснули.

Голый проснулся от рези в желудке. Увидев, что небо посветлело, он сел, пробуя свои силы.

Они рано легли — было время и выспаться, и поразмыслить о предстоящей дороге в новые края.

Не успел он сесть, как приподнялся на локте мальчик.

— Ты что? — спросил он.

— Ничего.

— Светает.

— Пусть себе.

— Ты болен, — сказал мальчик, — но лучше потихоньку двигаться дальше, а то бригады уйдут.

— Встаем, — сказал Голый.

Как они вчера и предполагали, батальон ночью снялся и ушел из села.

И вот они снова в пути.

Сначала шли в предрассветных сумерках, потом в легком розоватом тумане. Затем небо стало алеть все сильнее: на востоке разгоралось солнце, протягивая к ним свои огненные пальцы. Ночь была прохладной. Их и сейчас пробирала дрожь от твердого, холодного ложа, и они с нетерпением ждали солнечного тепла.

Они шагали босиком, плечом к плечу, по неровной узкой тропе то в гору, то с горы, как и раньше. Ползли потихоньку по земляной коре, словно еще не доросли до ее просторов.

— Снова одни, — сказал мальчик, и грусть мотыльком забилась в его сердце.

И эта трепетная грусть навсегда останется в его сердце, как цвет определенного времени, как нить, что навеки свяжет его с этой дорогой и будет постоянно притягивать к ней.

— Одни, — повторил он.

— Одни, одни, — сказал Голый.

И тот и другой шагали, сберегая силы, почти машинально, с неотвязной мыслью, что проделывают уже раз пройденный путь. Опять перед ними вставали зеленые горы и бурые вершины — будто запутанный клубок задач, которые надо было решить. Среди этих гор и холмов петляло еще много разных троп, и по ним и без них шагали люди — много, много людей, — шагали и шагали в поисках конца пути. Сколько они уже идут? Два года, три года, десятилетия? Идут люди по всему свету, по морям, по горам, по пустыням, родившись на свет только затем, чтоб идти к далекой высокой цели, которая ждет, ждет…

Им были знакомы тяготы пути. Но именно сейчас, когда они отдохнули под крышей, поели горячей пищи, шагать стало труднее, чем раньше.

Голый то и дело перекладывал пулемет с плеча на плечо и в конце концов понес его в руке — на весу. Он тяжело переставлял босые ноги, испытывая неясное злое желание навсегда вбить свои огромные ступни в землю. Лоб его морщился, он оскорбленно щурил глаза, словно вызывал на поединок все, что было на пути.

— Давай потащим вместе, — сказал мальчик.

Голый сразу согласился, это обрадовало мальчика, и он пустился болтать.

— Послушай, — сказал он, — просто не верится, что где-то у моря стоит на солнышке дом и безлюдные улицы только и ждут мирных шагов человека, который вышел прогуляться.

— Прогуляться?! Вряд ли после нашей прогулки тебе когда-нибудь захочется повторить это удовольствие.

— Прогуляться! Знаешь, гулять так интересно! Погулять бы в желтых пшеничных полях, пройтись бы под окнами, задернутыми занавесками… Хотел сказать — погулять бы по снегу, белому и мягкому, да вспомнилось, как мы этой зимой пробивались в снегу босые… Будет еще много прогулок, одни забудутся, другие приятно будет вспомнить, а об иных подумаешь, и сердце запрыгает, как кузнечик.

— Да, — согласился Голый.

Оба чувствовали, что разговор идет вокруг да около, не затрагивая главного, но это главное казалось таким необъятным, что и начинать говорить о нем не стоило.

Но вот они спустились с тропы на проселочную дорогу.

— Снова пыль, — сказал мальчик.

— Обрадовал. Прямо «сердце запрыгало».

— Ха-ха-ха, плохой из меня поэт, признаюсь. Дальше шли молча, словно все слова были исчерпаны.

А мысли устремились дальше. Голый увидел родные волнистые края, а мальчик направил свою бригаду через серые скалы к морю.

Пыль выбивалась из-под ног, точно холодная вода, брызгами обдавала голени, хотя солнце стояло уже высоко и сильно припекало в спину. Еще недавно они никак не могли дождаться солнца — так хотелось скорее изгнать из тела остатки ночного озноба, а сейчас жара начинала уже мучить. И поэтому, дойдя до тропы, поднимавшейся куда-то вверх, они присели на краю дороги