расхаживал по дому. Если уж ты ничем не занимаешься и тебя заперли, то это, по крайней мере, должно приносить хоть какую-то пользу. Впрочем, новой жизнью это не назовешь. Завтракал он в общем зале и ужинал там же. Матушка Хентьен отпускала самые разнообразные высказывания в адрес рассевшегося здесь бездельника и тунеядца, но кормила его охотно. Эшу было приятно и то и другое. Он от корки до корки прочитывал газеты, иногда рассматривал видовые открытки в зеркальной рамке и был рад тому, что там не было ни одной, подписанной его почерком. А приличия ради присматривал он за работой маляров. Матушке Хентьен хорошо было говорить, что она уже заботится о новой жизни! Для женщин это вообще проще, и Эш улыбнулся, новую жизнь они могут носить где угодно, особенно часто — под сердцем. Поэтому, наверное, они не любят выходить в новый мир, в их четырех стенах уже все есть, считают, что для сохранения невинности нужно просто сидеть в клетке! Там они чистят и драят, думая, что новой жизни возможно достичь каким-то там ничтожным механическим порядком. Новая жизнь в клетке? Как будто это так просто!

Нет, мизерными средствами, маленькими изменениями новую жизнь, состояние невинности в темнице не возвести. Преодолеть неизменное, имевшее место, земное не так-то легко. Неизменен дом, от закладной на нем и следа нет. Неизменны улицы и башни, вокруг которых завывает ветер, а на дуновение будущего нет больше и намека. Собственно говоря, нужно было бы подорвать Кельн с четырех сторон, сровнять его с землей, чтобы не осталось камня на камне, которые пробуждают в памяти матушки Хентьен прошлое и воспоминания.

Неизменно важно шествует она по улицам, а люди приподнимают шляпы, и каждому известно, чье имя она несет. Видит Бог, не так мыслилось все это, когда жертвы ради предполагалось взять на себя и ее старение, и стирание ее очарования. Да, поседей она за ночь, стань она в одно мгновение совершенной старухой, не вызывающей никаких воспоминаний, никем не узнаваемой, чужой, ничем не связанной больше с привычным окружением, — да, вот это была бы новая жизнь! Эш невольно пришел к мысли, что матери с каждым ребенком становятся все более старыми и что женщины, у которых нет детей, не стареют; они неизменны и мертвы, для них не существует времени. Но в ожидании новой жизни они полны надежды, что снова начнется отсчет их времени, а это и старение и новая девственность одновременно, надежды на состояние невинности всего живого, дремотное предчувствие смерти, и тем не менее- новой жизни, царства избавления во всем мире. Сладостная несбыточная надежда.

Это, конечно, вряд ли соответствовало бы вкусу матушки Хентьен. Она назвала бы это анархистскими идеями, Может, и по праву. Как раз когда попадаешь в темницу, то возникают революционные мысли, ведутся революционные разговоры. Эш поднимался по лестнице вверх, затем спускался вниз, проклинал дом, чертыхался на ступеньки, ворчал на рабочих. Хорошо же выглядит здесь новая жизнь! Светлое пятно на стене там, где висела фотография хозяина пивной, было теперь закрашено, так что вполне можно было подумать, что фотографию сняли всего лишь из-за покраски и ни по какой другой причине. Эш, запрокинув голову, уставился на стену. Нет, это вообще не новая жизнь, та, которая начата здесь, а совсем наоборот, время, должно быть, пошло вспять.

Эта женщина ведь определенно рассчитывала на то, чтобы повернуть все вспять, сделать все непроисходившим. Как-то раз после уборки она спустилась в зал, запыхавшаяся, потная, но довольная: "Фу, трудно даже себе представить, насколько необходимой для дома была вся эта работа". Эш рассеянно поинтересовался: "А когда последний раз делалось все это?", но в голове у него вдруг шевельнулась догадка, что это, должно быть, было по случаю ее бракосочетания с Хентьеном; шарахнув по столу так, что задребезжали тарелки, он заорал: "Клетку ведь красят как раз перед тем, как посадить в нее новую птичку!" Невелик грех был бы, поколоти он ее прямо здесь, в забегаловке. Ему чертовски надоело вертеть головой в разные стороны, когда каждый раз приходилось окунаться в прошлое. При этом она еще требует, чтобы он ухаживал за ней; однако возникало такое впечатление, что с замужеством она не так уж и спешит. Во всем неотвратимо, снова и снова накатывало прошлое. В ее новых удобствах и нежности угадывалась оседлость, все говорило о том, что она не только замышляет возобновить прежнюю жизнь и продолжать ее на веки вечные, но и используя в качестве оружия любовь, намеревается низвести любовника до уровня второстепенного украшения, своего рода рисованного украшения в доме своей жизни. Она стремилась снова ограничить даже ту полуофициальную доверительность, которой она одарила, подавая таким образом определенные гарантии их союзу. Когда он ездил в Дуйсбург, чтобы проверить, как Тельчер ведет дела, она не нашла ни единого слова признательности, а когда он пригласил ее- может, и она съездит с ним, — так она сразу же заподозрила его в неблаговидных делишках, заявив, что он может остаться, где ему заблагорассудится, там, вероятно, найдется место и для него.

Матушка Хентьен была права! И в этот раз! По праву продемонстрировав ему, что в ее доме он не более чем чужой мальчик-сирота, которого терпят, но с которым ни в коем случае нельзя было заключать союз. И тем не менее она была неправа! И это, наверное, было самым ужасным, потому что из-за кажущегося оправданным отклонения, из-за кажущейся справедливой кары каждый раз по-новому выглядывал старый идиотский страх, и он — Август Эш — женитьбой на ней, должно быть, преследовал одну простую цель- заполучить ее деньги, Это в очередной раз стало совершенно понятно, когда пришли документы по закладной; какое-то время матушка Хентьен ковырялась в них с обиженным видом, а затем полным претензий тоном произнесла: "Жаль, такие высокие проценты… я могла бы прекрасно оплатить все это со своего сберегательного счета", в результате чего стало яснее ясного, что у нее были накоплены деньги и что она предпочла скрыть это, предпочла лучше подписать закладную, чем сообщить ему об имеющихся деньгах, не заикаясь уже о настоящем бухгалтерском контроле. Да, такой была эта женщина. Она ничему не научилась, ничего не знала о царстве избавления, да и не желала ничего знать. А новая жизнь была для нее ничего не значащим словом. О, она снова устремилась к той деловой и магистральной форме любви, в сети которой его угораздило попасть и которая становилась для него все более невыносимой; это был круговорот, из которого он никак не мог вырваться. Происшедшее казалось неизбежным и неизменным. Неуязвимым. И будь даже уничтожен весь город, мертвые сохранят свое