надеждой, не мелькнула в этот миг перед ней. И показалось ей, что вся жизнь ее — и прошлая, и будущая — сошлась сейчас здесь, на какой-то точке в этом кабинете.

— Мне надо увольняться, Валентин Петрович, — тихо сказала она, ожидая и боясь ответа.

Кропилов откинулся в кресле и сердито взмахнул руками, будто готовясь всплеснуть ими, но задержал их на краю стола и воскликнул:

— Ну, знаете ли!.. Скажите, Елена Сергеевна, в чем, наконец, дело. Откровенно скажите.

«Откровенно? — она смотрела в его серые, настороженные глаза. — Сказать тебе откровенно? Нужна ли тебе откровенность?»

Отчаявшись и еще надеясь на что-то, она сказала неестественно громко:

— Встретились бы мы с вами десять лет назад!

Чувствуя, как пылает лицо, а в душе холодеет, смотрела: понял ли? И видела только одно — светлые глаза Кропилова стали тяжелыми, печальными…

— Так, — сказал он, медленно краснея. — Бросьте говорить об уходе… Прошу поторопиться со статьей…

Но Елена Сергеевна не шевельнулась, продолжая сидеть на диване, бессильная, безвольная, равнодушная теперь ко всему на свете… Она поняла все, что боялась понять.

Муж приехал к концу дня и позвонил из дому.

— Все благополучно? Ну и хорошо, — произнесла Елена Сергеевна. — Я скоро буду. Сходи, пожалуйста, за детьми.

Она шла домой прежней дорогой, тем самым путем, по которому все лето ходила в редакцию и единственный раз в жизни прошла с Валентином Петровичем. Она шла в скользкой, слякотной полутьме вечера, слыша однообразное шуршание и всхлипывание дождя, и почти физически ощущала, как за ней стирается, размывается путь, исчезают следы, тонут в грязи и лужах. И не будет больше на этом пути встреч и разговоров, и сладкой горечи, и неуверенной радости… Ничего не будет. Домой, домой! К ждущему мужу, к теплым ручонкам детей. В целительный покой семьи, где только ты и составляешь все счастье. Да где еще влюбленные глаза Левы будут скрашивать скуку…

Дмитрий Всеволодович сам открыл дверь. Опять он был в пижаме, делавшей его низеньким и неуклюжим. Глаза его были беспокойными и испытующими, такими же, как тогда в машине. Будто они за эти два дня так и не меняли выражения…

Он поцеловал жену, но Елена Сергеевна даже не шевельнула губами, она даже немного отшатнулась… Дмитрий Всеволодович заметил это, и на лбу его резче проступили морщины.

Елена Сергеевна испугалась. Она бросилась раздеваться, побежала к детям, которые ужинали в столовой, а сама лихорадочно думала о том, что надо взять себя в руки.

Когда она уложила детей и открыла дверь в спальню, Дмитрий Всеволодович, ссутулившись, сидел за письменным столом, тихо постукивая пальцами, и смотрел в сторону черного окна.

Заранее приготовленный вопрос о поездке не сорвался с губ Елены Сергеевны. Она молча стелила постель, ничего не испытывая к мужу, кроме жалости. Под ее руками взлетали то одеяло, то подушки, то простыни, она швыряла их и ненавидела эту монументальную кровать с никелированными спинками.

— Все у нас расползается, рушится. Ты стала сама не своя. Почему? Скажи — почему?

Елена Сергеевна молчала.

— Почему? — повторил он с настойчивостью отчаяния. — Это Кропилов? Да? Проклятая выдумка твоя с этой работой!

«Проклятая работа? — чуть не крикнула Елена Сергеевна. — Нет! Будь проклята та маленькая станция, и шумные друзья, и тот… спокойный тридцатипятилетний человек!..»

Она обернулась к мужу и выпрямилась, сжав в руках простыню, но ничего не сказала.

А Дмитрий Всеволодович, встретив ее взгляд, крикнул, теряя самообладание:

— Все равно тебя Кропилов не полюбит! Понимаешь ты это?

Елена Сергеевна засмеялась мелким смешком… Это говорит ей муж! Да она лучите всех на свете знает, что Кропилов не полюбит ее, что кропиловы любят не таких…

— Почему ты молчишь? — спросил муж. — И смеешься?

— Я ухожу с работы. Чего тебе надо еще?

Когда муж встал и начал раздеваться, она села на его место к столу и, по-газетному быстро подбирая слова, размашисто написала заявление об увольнении.

А утром она вошла в кухню и, стоя спиной к Лизе, набиралась решимости сказать: «Лиза, тебе придется уходить». Она глядела в окно на грязный двор, на почерневший сарай, на мокрую, темную кучу песка, во вдавленной вершинке которого скопилась вода, и злилась на себя за неотвязные мысли о Кропилове. Сегодня она понесет ему заявление — подымется по широкой лестнице, идущей кругами вверх, пройдет по коридору, наполненному стрекотом машинок и звонками телефонов, мимо своей комнаты, где теперь один сидит Степан Ложкин, веселый и смешной парень, которого из журналистики не выкинешь… И снова она увидит Кропилова, услышит его осуждающий голос и будет смотреть в светлые, упрямые глаза.