поспорил Диксон. Внезапно сверху, из открытого окна, раздалось пение. Громовой голос походил на голос Баркли, преподавателя музыки. Весьма вероятно, он и принадлежал Баркли.

Минутой позже Диксон сидел в машине. Уэлч дернул за стартер. Тускло звякнуло, будто звонили в треснутый колокольчик. Затем залязгало и задребезжало во всех частях машины сразу. Уэлч повторил попытку. На сей раз звуки были такими, будто кто-то бил пивные бутылки. Прежде чем Диксон смог предпринять что-либо помимо закрытия глаз, его вдавило в сиденье, а его сигарета, все еще тлеющая, выпала из пальцев и канула в щель. Автомобиль прошелестел шинами по гравию и выскочил на газон. Свернуть Уэлч не потрудился. После газона машина ползла словно черепаха. Звуки, издаваемые механизмом, стали немного тише, однако децибелов существенно не убавилось — запоздалая группка студентов, преимущественно в университетских желто-зеленых шарфах, застыла подле ректорского дома, обклеенного объявлениями о спортивных мероприятиях, и долго смотрела им вслед.

Они ехали по Колледж-роуд, держась середины. Напрасно сигналили грузовики. Диксон косился на Уэлча — и не без удовольствия отмечал, что тот сохраняет на лице выражение спокойной уверенности, словно бывалый квартирмейстер в грозу. Диксон снова закрыл глаза. Он надеялся, что после второго неуклюжего переключения передачи (которое Уэлчу еще предстояло) тот оставит тему колледжа. Диксону казалось даже, что лучше послушать о музыке или об успехах сыновей Уэлча — женоподобного литератора Мишеля и бородатого околоживописного пацифиста Бертрана (так их характеризовала Маргарет). Впрочем, Диксон знал: какую бы тему ни выбрал Уэлч, задолго до конца поездки его, Диксона, лицо будет походить на старый полупустой мешок — от потуг растянуться в улыбке, продемонстрировать интерес и вставить пару дозволенных словечек, а также от лавирования между пропастью смертной скуки и вулканом гнева.

— Диксон… Хм-хм!

Диксон открыл глаза и состроил гримасу стороной лица, которая была обращена к окну.

— Да, Профессор?

— Насчет этой вашей статьи.

— Я… Я, видите ли…

— Вам Партингтон уже ответил?

— Да, ответил. На самом деле я отправил статью ему первому, как вы помните, и он сказал, что обилие прочего материала…

— Что?

В попытке возможно дольше скрывать от Уэлча его провал в памяти и тем обеспечить себе путь к отступлению Диксон понизил голос до приглушенного:

— Как я вам говорил, Партингтону сейчас некуда втиснуть мою статью.

— Некуда втиснуть? Так и сказал: некуда втиснуть? Впрочем, вполне понятно: им каждый день шлют целый… целый вагон всякой… всякой дребедени. Однако, должно быть, если какой-то материал вызывает их заинтересованность, они… полагаю, они тогда… Диксон, вы только Партингтону статью отсылали?

— Нет, еще Кейтону, который месяца два назад в литературном приложении к «Таймс» анонсировал новое историческое обозрение с международным уклоном или что-то в этом роде. Я думал, меня сразу напечатают. В конце концов, новому журналу не с руки материалом разбрасываться…

— Вы правы — всегда следует пытать счастья в новых журналах. Некоторое время назад в литературном приложении к «Таймс» анонсировали такой журнал. Фамилия редактора — Пейтон или что-то созвучное. Попробуйте обратиться к нему, раз уж так вышло, что более солидные издания не имеют возможности напечатать вашу… ваш труд. Кстати, как вы его назвали?

Диксон смотрел в окно, на ярко-зеленые поля — апрель выдался дождливый. Ошеломил его не эффект двойного разоблачения, ибо диалог получился совершенно в стиле Уэлча — нет, Диксона пугала перспектива озвучить название статьи. Название было идеальное — вся бессмысленность, вся пустячность темы, вся похоронная процессия нагоняющих сон фактов, весь псевдосвет, проливаемый на псевдопроблемы, кристаллизировались в этом наборе слов. Диксон прочел — или начал читать — десятки подобных статей, однако своя казалась ему хуже большинства чужих по причине тона, взятого с первых строк, тона, в теории не оставляющего у читателя сомнений в значимости подобного текста для исторической науки. «С учетом необъяснимого факта замалчивания этой животрепещущей темы» — вот как она начиналась. Какого-какого факта? Какой-какой темы? Чего-чего животрепещущего? Мысли, не сопровождаемые осквернением и сожжением энного количества машинописных листов, только добавляли Диксону в собственных глазах ханжества и глупости.

— Как я его назвал? — эхом откликнулся он, имитируя ранний склероз. — Ах да. «Влияние усовершенствованных методов кораблестроения на развитие экономики в период с 1450 по 1485 год». В конце концов, именно об этом…

Не в силах закончить фразу, Диксон повернулся налево — и встретил напряженный взгляд. С расстояния в девять дюймов на него смотрел водитель фургона, который Уэлч вздумал обгонять на повороте, там, где дорогу стискивали две высокие стены. Из-за поворота навстречу выруливал тяжеловесный автобус. Уэлч немного сбавил скорость, уверенный, что теперь они будут позади фургона, когда последний поравняется с автобусом, и решительно сказал:

— Название очень удачное, даже не сомневайтесь.

Прежде чем Диксон успел бы прижать колени к грудной клетке или по крайней мере снять очки, фургон затормозил и исчез, водитель автобуса, отчаянно и беззвучно ругаясь, ухитрился прижаться к дальней стене, машина же с сухим грохотом, которым долго еще тешилось эхо, проскочила вперед. Диксон, в целом довольный, с сожалением подумал, каким логичным и даже эффектным завершением разговора стала бы мгновенная смерть Уэлча. Сожаление усилилось, когда Уэлч как ни в чем не бывало продолжил:

— Я бы на вашем месте предпринял все шаги, вообще сделал бы все возможное, чтобы статья увидела свет не позднее чем в следующем месяце. Потому, Диксон, что моя специализация не затрагивает избранный вами предмет в той степени, чтобы судить… — Тут Уэлч оживился: — Я не могу навскидку сказать, чего стоит ваша статья. Что толку задавать мне вопросы вроде: «А путную ли статью написал этот ваш Диксон?» — пока у меня не будет мнения специалиста? Зато публикация в толстом журнале сразу бы… сразу бы… Кстати, вы, Диксон, вы ведь и сами не знаете, чего ваша работа стоит? Откуда вам знать?

Напротив, Диксон очень хорошо знал, чего стоит его статья, причем в разных аспектах. Ценность для исторической науки укладывалась в одно короткое, но емкое слово из тех, что не принято печатать; в то же время конечный продукт соответствовал отчаянной компиляции фактов вкупе с изуверской скукой и уж точно оправдывал цель — сгладить «плохое