в лицо, потому что он отказался сделать глоток из армейской кружки. Он знает, что я не хочу марать руки, прикасаясь к его грязному, воспаленному рту. Все, что он принимает вовнутрь, постепенно дошло до нескольких капель, которые он способен слизнуть с губ языком. Когда я нес его от места, где мы завтракаем, к месту, где он рисует, до меня впервые дошло, как я сам ослабел. Несмотря на то что от него ничего не осталось, кроме головы (черепа) и живота (раздутого) – остальное: плечи, грудь и прочее исчезло, как и все в доме, – мне пришлось напрячь все свои силы, чтобы удержать его. Можете представить, какое облегчение я испытал, когда наконец посадил его перед тем местом, где раньше стоял его мольберт.
Он тут же повалился бы на бок, если бы я не обнял его, сунув руку под спину. (Даже это мне трудно.) Другой рукой я держал перед ним холст прямо (почти так же трудно), так, чтобы у него была возможность рисовать. Но каждый раз, когда он делал попытку, я ослаблял руку, которой его поддерживал, и он, покачавшись, неминуемо валился на пол в собственную мерзость. Сначала в экскременты, затем в мочу, позже и в то и в другое. Он сделал только одну-две попытки, затем остановился. Он, кажется, предпочел просто лежать на спине, уставясь на меня, как на Бога. Низко наклонившись и глядя на него сверху вниз, я мог бы поклясться, что он молится. Но больше он не рисовал. Самое большее, что ему удалось, – несколько случайных мазков по холсту; и все. И что более важно, он прекратил попытки через сравнительно короткое время после того, как начал. Даже после передышки на целый час, которую я разрешил ему, он не пытался рисовать. Только тогда я понял, что с него хватит. Стараясь не перемазаться мочой и калом, я поднял его (да, я определенно стал слабее) и посадил в угол. И там он остался.
Интересно, о чем он думает?
Завтра утром, после того как этот грязный холст отправится в жерло мусорного мешка и он получит свою дозу питья, будет проведено настоящее испытание. Если он не станет после этого рисовать – я победил! Между тем всю половину дня и весь вечер он провел в раздумье. Все, что мне теперь остается, – это сидеть и ждать вместе с ним. Однако, если вы спросите меня, я скажу, что я его доконал. Но он все еще может попытаться. Никогда нельзя быть уверенным. Только не с ним. Надо получше понаблюдать за ним сегодня до конца дня.
И когда он откроет глаза ночью, чтобы спать, я увижу, есть ли в них поражение.
Он сидит в углу комнаты, рот у него слегка перекошен, спиной он опирается на две стены, образующие угол, пустые глаза смотрят вперед. Он не видит меня, он ничего не видит. Когда я провозку рукой перед ним, влево и вправо, вверх и вниз, его глаза по-прежнему не мигая смотрят вперед. И даже если он воспринимает что-то вроде голой стены или пустого пространства, это внедряется в его сознание непроизвольно. Напоминание о том, что когда-то было и чего никогда не будет больше. Он не скулит. Он не мурлыкает. Даже его мяукающие звуки прекратились. Он так печален. Непоправимо печален. Часто-часто, с регулярными интервалами, он бьется конической толовой в стену, и его вспученный живот трясется.
Интересно, о чем он думает?
Он не спит ночью, даже несмотря на то, что его глаза открыты. Молчаливые рыдания сотрясают его тело всю ночь, когда же наступает утро, они прекращаются. Кажется, что тело его успокаивается, затихает. На лице безмятежное выражение. Интересно, к чему он готовится?
(Если он готов, то я нет. Мне необходимо спать, даже если он не спит.)
Я ошибался насчет него. Он не человек. Ни один человек не сможет рисовать так, как он. На поду без кресла и поддерживающих ремней, без моей поддерживающей руки; падая, опрокидываясь, мотаясь из стороны в сторону, как шарик, из которого выходит воздух, и все же как-то ухитряясь, таинственным образом ухитряясь держаться прямо в течение краткого мига, необходимого, чтобы сделать мазок на холсте, прежде чем снова свалиться под тяжестью собственного веса. И после того, как кончились остатки масляной краски, он рисует своей мочой, калом, пылью, грязью, гноем, остатками еды, кровью, искусав в кровь губы, всем, что дает ему цвет; всем, что позволяет ему рисовать; иногда даже смешивая все это на поду вместе, чтобы придать своей работе эффект густо наложенной краски. В течение четырех проклятых часов я наблюдаю красоту раскрывающуюся передо мной, красоту; каковая прежде не раскрывалась ни перед одним человеком. Такое НИКОГДА, не раскрывалось ни перед кем. Один мазок за раз. Один мимолетный мазок. Он напрягает все свои силы и способности, чтобы вызвать все, что осталось в нем, нанося каждый мазок так, как будто тот последний, сияя, ликуя с каждым мазком. Его триумф – это триумф человека, который знает, что в нем выражено лучшее. Который знает, что он живет, по-настоящему живет в этот момент. Какое имеет значение, что он умрет? Он живет, как немногие способны жить. О, чего бы я только не дал, чтобы жить так же. Хотя бы одно мгновение. Именно мгновение. Знай я мгновение, подобное этому, и вся моя жизнь сложилась бы иначе.
Бродски вечен, потому что он жил… по-настоящему жил в это мгновение.
И ВСЕ ЖЕ ОН ПИШЕТ СВОИ КАРТИНЫ!!!
Осталось четыре холста…
Осталось три холста…
(Я так устал, что у меня сами закрываются глаза.)
Осталось два холста…
Протез на правую руку с универсальным держателем и вставленной в него кистью исчез!
Остался один холст… (Я никогда еще так не уставал.)
Ничего! Ноль! Пусто! Вакуум!
Что это? Он поднимает обрубки рук? У него на лице глупая улыбка? Блаженная улыбка! Он… Он… своей собственной головой пишет свою картину!!!
Н-Е-Е-Е-Е-Е-Е-е-е-е-е-е-е-е-т!!!
Завтра утром, после того как этот грязный холст отправится в жерло мусорного мешка и он получит свою дозу питья, будет проведено настоящее испытание. Если он не станет после этого рисовать – я победил! Между тем всю половину дня и весь вечер он провел в раздумье. Все, что мне теперь остается, – это сидеть и ждать вместе с ним. Однако, если вы спросите меня, я скажу, что я его доконал. Но он все еще может попытаться. Никогда нельзя быть уверенным. Только не с ним. Надо получше понаблюдать за ним сегодня до конца дня.
И когда он откроет глаза ночью, чтобы спать, я увижу, есть ли в них поражение.
Он сидит в углу комнаты, рот у него слегка перекошен, спиной он опирается на две стены, образующие угол, пустые глаза смотрят вперед. Он не видит меня, он ничего не видит. Когда я провозку рукой перед ним, влево и вправо, вверх и вниз, его глаза по-прежнему не мигая смотрят вперед. И даже если он воспринимает что-то вроде голой стены или пустого пространства, это внедряется в его сознание непроизвольно. Напоминание о том, что когда-то было и чего никогда не будет больше. Он не скулит. Он не мурлыкает. Даже его мяукающие звуки прекратились. Он так печален. Непоправимо печален. Часто-часто, с регулярными интервалами, он бьется конической толовой в стену, и его вспученный живот трясется.
Интересно, о чем он думает?
Он не спит ночью, даже несмотря на то, что его глаза открыты. Молчаливые рыдания сотрясают его тело всю ночь, когда же наступает утро, они прекращаются. Кажется, что тело его успокаивается, затихает. На лице безмятежное выражение. Интересно, к чему он готовится?
(Если он готов, то я нет. Мне необходимо спать, даже если он не спит.)
Я ошибался насчет него. Он не человек. Ни один человек не сможет рисовать так, как он. На поду без кресла и поддерживающих ремней, без моей поддерживающей руки; падая, опрокидываясь, мотаясь из стороны в сторону, как шарик, из которого выходит воздух, и все же как-то ухитряясь, таинственным образом ухитряясь держаться прямо в течение краткого мига, необходимого, чтобы сделать мазок на холсте, прежде чем снова свалиться под тяжестью собственного веса. И после того, как кончились остатки масляной краски, он рисует своей мочой, калом, пылью, грязью, гноем, остатками еды, кровью, искусав в кровь губы, всем, что дает ему цвет; всем, что позволяет ему рисовать; иногда даже смешивая все это на поду вместе, чтобы придать своей работе эффект густо наложенной краски. В течение четырех проклятых часов я наблюдаю красоту раскрывающуюся передо мной, красоту; каковая прежде не раскрывалась ни перед одним человеком. Такое НИКОГДА, не раскрывалось ни перед кем. Один мазок за раз. Один мимолетный мазок. Он напрягает все свои силы и способности, чтобы вызвать все, что осталось в нем, нанося каждый мазок так, как будто тот последний, сияя, ликуя с каждым мазком. Его триумф – это триумф человека, который знает, что в нем выражено лучшее. Который знает, что он живет, по-настоящему живет в этот момент. Какое имеет значение, что он умрет? Он живет, как немногие способны жить. О, чего бы я только не дал, чтобы жить так же. Хотя бы одно мгновение. Именно мгновение. Знай я мгновение, подобное этому, и вся моя жизнь сложилась бы иначе.
Бродски вечен, потому что он жил… по-настоящему жил в это мгновение.
* * *
В окружении голых стен! В пустой комнате! Посреди страшной грязи! Среди мерзкой вони! Умирая от истощения! Страдая от головокружения! Падая в обмороки! Без кресла, ремней или поддерживающей руки! Зная, что он умрет…И ВСЕ ЖЕ ОН ПИШЕТ СВОИ КАРТИНЫ!!!
Осталось четыре холста…
Осталось три холста…
(Я так устал, что у меня сами закрываются глаза.)
Осталось два холста…
Протез на правую руку с универсальным держателем и вставленной в него кистью исчез!
Остался один холст… (Я никогда еще так не уставал.)
Ничего! Ноль! Пусто! Вакуум!
Что это? Он поднимает обрубки рук? У него на лице глупая улыбка? Блаженная улыбка! Он… Он… своей собственной головой пишет свою картину!!!
Н-Е-Е-Е-Е-Е-Е-е-е-е-е-е-е-е-т!!!