вареное — тогда же, когда еще курил сколько хотел. Всем известно, что вареные яйца крепят, конечно, не сильно, самую малость, но лучше все-таки поостеречься. Наконец он составил чашки и тарелки в посудомоечную машину и нажал кнопку. Загорелся красный, чуть дрожащий огонек, и кухню сразу же наполнило яростное гудение.

Посудомоечная машина не отличалась ни размерами, ни мощностью, да и кухня выглядела не ахти. На Вернет-авеню, в доме, где Келлан-Дэвисы жили до семьдесят восьмого года, кухня была просторная, с длинным дубовым столом, за которым легко помещались четырнадцать человек, и разноцветными кувшинами и кружками на деревянных полках. Здесь все было как в тысячах других убогих квартирок по всей стране: линолеумная плитка, пластиковые поверхности, металлическая раковина, а вместо внушительной печи «Рэйбёрн», отапливавшей первый этаж в доме на Вернет-авеню, на стене висел овальный электрокамин с двумя нагревательными элементами. Почти каждое утро Малькольм спрашивал себя, а не переусердствовал ли он с экономией, поселившись в этой дыре. Впрочем, что толку жалеть — сделанного не воротишь.

В животе возникло некое шевеление. Малькольм взял «Уэстерн мейл» и неторопливо — очень важная часть ритуала! — прошествовал в уборную со скошенным потолком, располагавшуюся под лестницей. Дальше все шло в привычном порядке: сначала он совсем не тужился, так как это естественно для организма, затем немного потужился, так как это не особенно вредно, и наконец напрягся изо всех сил — почему? — да потому, что ничего больше не оставалось. В конечном итоге он добился успеха, правда, незначительного. Кровь почти не шла; можно было с чистой совестью сказать, что ее мало или очень мало. От радости Малькольм сел прямо и отсалютовал.

В спальне у туалетного столика Гвен мазала лицо кремом. Малькольм подошел тихо и глянул на ее отражение в зеркале. Что-то — может быть, освещение или необычный ракурс — заставило его приглядеться к жене чуть внимательнее. Пухленькая, округлая и рыхловатая Гвен никогда не была слабой, но в ее внешности и движениях прослеживалось что-то мягкое. С годами она мало изменилась: в шестьдесят один — они с Малькольмом были ровесниками — ее щеки и подбородок не обвисли, а кожа под глазами была попрежнему гладкой. Однако сейчас в глубоко посаженных глазах появилось решительное, почти жесткое выражение, которого Малькольм раньше не замечал; Гвен плотно сжала губы, поглаживая крылья носа. Может, просто сосредоточилась — через секунду она увидела мужа и расслабилась, спокойная моложавая женщина с подкрашенными светло-каштановыми волосами. Брючный костюм в бело-голубую клетку, наверное, естественней смотрелся бы на женщине помоложе, хотя и не выглядел на ней смешно. Он спросил, чтобы услышать ее голос:

— Опять светская жизнь? Никак не уймешься?

— Всего лишь кофе у Софи, — ответила Гвен с простодушным оживлением.

— Всего лишь? Что-то новенькое. Знаешь, мне вдруг пришло в голову, что я не видел Софи больше года. Странно, правда? Как-то так получилось. Ладно. Возьмешь машину?

— Если можно. Собираешься в «Библию»?

— Наверное, загляну. — Он ходил в этот паб каждый день. — Не волнуйся. Поеду на автобусе.

Повисло молчание. Гвен оттенила скулы — нарумянилась, сказали бы в прежние времена. Спустя мгновение она сложила руки на коленях, посидела немного, а затем стремительно атаковала:

— Ну и как сегодня, малыш?

— Превосходно, спасибо. — Малькольм ответил резче, чем хотел. Он полагал, что они вернутся к разговору о Рианнон, и обычный вопрос о телесных отправлениях застал его врасплох. — Вполне нормально, — добавил он чуть мягче.

— А ты не…

— Нет. Ни за что.

Как он и ожидал, Гвен укоризненно покачала головой:

— Ну почему ты, взрослый человек, не можешь избавиться от этой проблемы раз и навсегда? Сейчас столько всего предлагают!

— Я не буду принимать слабительное. И ты это прекрасно знаешь.

— Слабительное! Господи, я же не говорю про сенну или патентованный инжирный сироп! Мягкое средство, надежное и проверенное. Никакого тебе расстройства желудка.

— Все химические препараты нарушают равновесие организма. Искажают существующую картину.

— Честно говоря, Малькольм, я думала, тебе это и надо — изменить существующую картину. А как же чернослив? Зачем ты тогда его ешь?

— Это натуральный продукт.

— И как, по-твоему, он действует? Та же химия, только в другой форме.

— Природная химия. Естественная.

— И как же твои кишки отличают химическое соединение, содержащееся в черносливе, от точно такого в таблетке или в капсуле?

— Не знаю, милая, — беспомощно ответил Малькольм. Он подумал, что, когда человек не может победить собственную жену в споре о своих внутренностях, это уже слишком. — Но мне и ни к чему знать.

— Не веришь мне — запишись на прием к Дьюи. Да-да, врачей ты тоже не выносишь и не понимаешь, почему я к тебе прицепилась. Только потому, что ты сам никогда о себе не позаботишься! И откуда в тебе это валлийское упрямство?

— Не пойду я ни к какому Дьюи. Я прекрасно себя чувствую. Все в порядке.

— Пусть выпишет тебе лекарство, и все. Две минуты.

Малькольм покачал головой, и вновь воцарилось молчание. Через какое-то время он спросил:

— Теперь я могу идти?

Они обнялись легко и бережно; Гвен издала еще одну серию негромких звуков, давая понять, что считает поведение мужа неразумным, но пока оставит все как есть. Еще в них слышалась привязанность — может быть, чуточку снисходительная.

Малькольм в очередной раз подумал, что лучше бы тема дефекации не возникала вообще. Сам бы он ни за что не стал обсуждать работу своего кишечника — ну, может, время от времени обращался бы к Гвен за сочувствием и поддержкой. Сейчас же этот вопрос стал неизменной частью повестки дня, опережая по частоте упоминания недостатки Малькольма как мужчины, супруга, добытчика, знатока женской души, а также другие некогда популярные, а теперь полузабытые темы.

В ванной на другой стороне лестничной площадки Малькольм почистил зубы, сперва примерно двадцать штук собственных, уцелевших в той или иной форме, затем семь в съемном протезе верхней челюсти, подогнанном так плотно, что надевать его было сущим мучением. Дело вроде бы шло быстрее, если сгибать колени и двигать ими туда-сюда. Пять передних коронок, поставленных в разное время разными дантистами, несколько отличались по цвету от остальных зубов, зато не выглядели как вставные. Придет и их черед, но, слава Богу, не сейчас. Малькольма вдруг испугала мысль о потере хотя бы одного из и так уже шатающихся зубов, хотя он