гостиниц только по два стакана), разлил остатки коньяка Нине и себе.

— Ты не алкоголик? — вдруг она строго оглядела Кирсанова. — Говорят, запивал?

— Было, — угрюмо ответил Кирсанов. «Зачем она так глядит? Словно оценивает, гожусь в отцы ее будущего ребенка или нет».

— Пить надо немного, Игорек, — ласково проговорила женщина. — Глоток — и хватит. «Глоток свободы».

Она вновь села напротив, и бывшие однокурсники снова замолчали. «Что же делать? Почему молчит? А, будь что будет... — подумал Игорь Михайлович. — Только вот стыдоба, если не получится... Ты никогда не был в себе уверен. Был самоед и остался самоедом!»

В дверь стукнули. Кирсанов и Кирсанова растерянно переглянулись, затем Нина, приподнявшись, резко спросила:

— Кто? Мы ничего не заказывали.

За дверью женский голос что-то спросил, и шаги проследовали дальше. Игорь Михайлович потер грудь в области сердца.

—  Совки!.. — усмехнулась Нина. — Мы же тут супруги... чего бояться?.. Господи, может, наши дети будут другими? — Опять она про детей. — У тебя дочь смелая?

Трудно ответить на этот вопрос. Дочь выросла рыхлая, болезненная, училась хорошо, но засиживалась до утра за компьютером — переписывалась по интернету с мальчиками разных стран, посылала свои фотографии и распечатывала у папы в институте фотографии своих корреспондентов. Единственное, что очаровывало, — это лучистые глаза, перешедшие к ней от мамы по наследству.

«А у нее нет детей. Если были бы, сама бы сказала. А может быть, обойдется. Просто поболтаем, вспомним...»

И, к его огромному облегчению, она заговорила вовсе об ином.

— К этому разговору трудно перейти, но сейчас. — Она улыбнулась совершенно обольстительно, блестя глазищами и зубами, крутя в тонких длинных пальцах стакан с темно-золотой жидкостью. — Помнишь, сколько мы тогда пели!.. И в вагоне... и у костра... почему-то много украинских песен пели, да? А блатных нет, правда? А ты замечательно свистел... «Танго соловья» свистел... «А море грозное ревело и стонало...» Можешь?

И она смотрела на него уже каким-то иным взглядом. Кирсанову показалось: в ее «Можешь?» теперь был точно вложен некий смущающий смысл.

Почувствовав, что краснеет (уж не в третий ли раз?), Игорь Михайлович сложил сухие губы, как это надо сделать для свиста, и вывел тоненьким звуком начало «Соловья». А потом поднес сложенные лодочкой ладони к губам — и вот уже в ладонях завыла мелодия...

— Ты всегда был талантливый мальчишка! — отметила восхищенно Нина. — Помнишь, как барьеры брал? Летел как воробышек: порх, порх...

— А ты прыгала дальше всех.

— Дальше, чем надо. Все приземлялись в песке, в мягкое, а я на землю, на камень... — Произнеся эту, более чем иносказательную фразу, она окуталась едким дымом и вправду закашлялась. — Ладно, о чем мы? Ты, наверно, хочешь спать?

— Нет! — воскликнул Игорь Михайлович, и у него это «Нет!» получилось как у испуганного человека.

Нина расхохоталась, рассмеялся криворото и Кирсанов.

— Тогда споем?

— Давай. Начинай ты. Я, наверное, уже слова позабыл.

Петрищева-Кирсанова поднялась, прошлась босая, легко, словно танцуя, по номеру, и вдруг зайдя со спины, обняла Кирсанова.

— А молча петь можно? — Она положила голову ему на плечо, щекоча ему ухо коротко остриженными, завитыми волосами, и долго так стояла.

«Что же мне делать?.. — мучился Игорь Михайлович. — Будь любая другая... полузнакомая или даже незнакомая... но ведь она столько лет любит... нет, не могу. Пусть так все и останется. Но как это сделать? Ночь впереди. Лечь на пол, ее уложить на койку. И как бы проспать».

— Так вот я о чем хотела с тобой поговорить. Помнишь, однажды бежали рядом... ты — от нашего курса, а я — от сборной университета...

— Марафон? — вспомнил Кирсанов.

— Да, марафон. Я подвернула ногу, ковыляла, как могла, и ты, истинный рыцарь, бежал рядом...

«Я к тому времени почти выдохся и понимал, что лидеров из мединститута уже не догнать...»

— И вот — разговорились... помнишь?

А вот этого Кирсанов не помнил. О чем-то перебрасывались словами.

— Ты совершенно гениально объяснял мне историю Большого взрыва, начало жизни во Вселенной... как из огня могло выйти живое... да еще такая совершенная система, как этот наш мир, где все з ависят друг от друга, люди, змеи, цветы, микробы, трава... где разорвать одну пищевую цепочку — рухнет всё остальное... Здесь, конечно, присутствует главный «профессор», говорил ты. Он всё рассчитал, как гигантский компьютер, и в своей огромной химлаборатории выстроил эти миллиарды цепочек... это как мы делали опыт: во время электрического разряда во влажной среде возникают подобия аминокислот...

Она подышала ему в шею.

— Я даже не об этом. Ты фантазировал, ты распоряжался жизнью во Вселенной небрежно, будто ты сам и есть бог... сыпал метафорами, сравнивал молнии с собаками, привязанными к земле железною проволокой... за эти сорок два километра ты мне раскрылся, как, ну я не знаю, Эйнштейн и Маяковский, вместе взятые... ты помнишь, как ты объяснял числа? Почему триедин бог и почему неправильно это трактуют? И почему именно через семь лет в человеке всё обновляется, вплоть до костей? Ты слушаешь меня? — Она обошла кресло с Кирсановым и вновь странно, наклонясь близко, всмотрелась в его глаза. — Помнишь? Ты себя тогдашнего помнишь?

Кирсанов молчал. Он смутно помнил этот бег. Помнил прежде всего то, что ужасно боялся упасть обессиленным в землю и потому хвастался, бормотал черт знает что, губы горели, глотка иссохла, а девица рядом неслась бесшумно, как хромая лань, и только ахала: «Ну, ты гений! Говори!..»

— Не помнишь?.. Я пожаловалась, что бежать мне больно, и на несколько минут мы сидели на траве, и ты продолжал говорить... радуга висела над нами... коровы вошли в речку и стояли... теленок бодал ветлу... Сегодня, в серые наши дни, мне так не хватает этого божественного света. А в тебе он был. И, конечно, никуда не делся. Ну скажи, скажи мне, ведь стоит жить?

— Ну, наверно, — пробормотал Кирсанов.

— Бедненький, ты устал... — пробормотала Нина.

Измученный Кирсанов пожал плечами, пытаясь представить, как же пройдет эта ночь. Нина вновь закурила и долго смотрела на него.

— Иди в ванную, милый.

— Да-да.

 Нина прикоснулась губами к его щетинистой к ночи скуле.

— А я пока тебе постелю.

— Хорошо, — тихо ответил Игорь Михайлович и, сбросив ботинки, достав домашние тапочки, побрел под душ. И в самом деле, после поезда, после долгой дороги надо освежиться.

Он разделся, включил теплую воду и долго стоял под шумным ливнем.

Почему-то вспомнились стихи Иннокентия Анненского: