подумал Гольдин. — Тайны русской связи: снаряды — огурцы, танки — коробочки! Пришлите мне бронебойных и осколочно-фугасных огурчиков! В маринаде!»
— Хорошо, Барсук! Сработаешь так же кишлачок Джида — орден твой! Давай побыстрее, через полчаса «вертушки» будут там, а тебе топать пять километров, да и припекать стало на улице — 36 Цельсия! Попутного ветра в жопу!
— Есть, товарищ Медведь!
Комбат вышел на площадку меж домами.
— Лейтенант, строй роту! — Комбат вернулся к старику.
— Нет, дед! Нельзя тебя оставлять: даже незаряженное ружье раз в год само стреляет. Нигматуллин!
Коренастый, почти квадратный смуглый парень-с раскосыми глазами шагнул вперед, сорвал с плеча автомат.
— Погоди, Равиль, не надо его пулей. Он же сам в рай рвется, и если кровь за-Аллаха прольет — попадет! А вот если без крови, то хер его знает! А, дед?
Старик равнодушно молчал. Все, что он хотел сказать этому гяуру-шурави, он сказал, других земных дел у него не осталось.
— Попробуем без крови, — усмехнулся комбат. — Если попадешь в ад, встретимся! Давай, Равиль!
Солдат подошел к старику сзади, слегка приобнял его голову предплечьем правой руки, резко рванул вправо. Хрустнули шейные позвонки, дед захрипел, дернулся и затих.
— Становись в строй, Равиль. Лейтенант, командуй!
Рота нестройно затопала по дороге на юго-запад и через 20 минут скрылась за холмом.
Из дома, волоча забинтованную ногу, выполз мальчик, упал на деда, тихо заскулил. Встал, захромал к сараю, вывел из него пегую кобылу, кое-как вскарабкался на нее, ухватился за гриву и поскакал по малозаметной тропинке в обход холма в кишлак Джида, к дяде…
Гольдин очнулся — вокруг «скрипели перьями» студенты. Миссис Шухат смотрела на него с недоумением: — Are you o’key, mister Goldin? — Yes, I am fine! Гольдин взглянул на часы и ужаснулся: до срока подачи со-чинений оставалось минут двадцать. К черту воспоминания, надо писать! Торрес этот и… Валера Король, комбат — жестоки оба, конечно, жестоки, но… Всё, пишем…
К Джиде рота подошла часа через два — горы все же не стадион, да и устали по такой жарище. «Вертушки» уже отработали, над развалинами кишлака тянулся дым. Метрах в семистах от кишлака комбат остановил роту, приказал залечь вдоль невысокой каменной гряды и перевести дух. Сам же взобрался повыше и направил бинокль на руины. Все было, как обычно, все знакомо, тревожили только мертвая тишина и полное отсутствие каких-либо признаков жизни. Так не бывает: ни одна бомбежка с орудийно-пулеметной стрельбой с воздуха не может уничтожить всех до единого, ведь не открытое поле же — дувалы. Не бывает, но есть: никого, ни собаки, ни курицы. — Ну что, док, скажешь? Куда же они, в лоб их мать, подевались? — Увидели вертушки и разбежались, — пожал плечами доктор. — Разбежались, говоришь? Хрена тебе! А где же те, кто неудачно разбежался? Трупы где? Или вертушки всё в «молоко» садили? Не верю, док, ребята Саши Гниденко стреляют как боги! Херня здесь какая-то! Где же, в лоб их мать, трупы? — Да уволокли они трупы! Они же всегда утаскивают, похоронить по обычаю, а то ведь в рай не попадешь, особенно если чалму потерял: без нее не докажешь, что правоверный, обрезание и у евреев есть… — Так быстро уволокли? — прищурился комбат. — И собак тоже? Нет, док, разбежались они до вертушек! До! И мне это ни хера не нравится! Радист, ко мне! — Я здесь, товарищ капитан! — Свяжись с «Медведем», запроси вертушки прикрытия! — Валера! — недоуменно поднял плечи Гольдин. — Что с тобой, какие вертушки? Нет же никого! На смех же поднимут! — На смех? Ишь ты, Кутузов недоделанный! Командую здесь я, а я страсть как не люблю, когда трупы разбегаются до меня: они потом оживают, мать их в лоб! — Товарищ капитан! — доложил радист. — Вертушки будут через 15–20 минут! — Тогда пошли! Первый взвод справа, второй слева, третий остается на месте, прикрывает огнем, если что. Вперед, мужики! Может, там и есть что, проверим!.. Гольдин верил в интуицию комбата, и тревога передалась и ему: противный холодок пополз под лопатками. — Так, может, подождем вертушки? — Вот ты, док, уже год воюешь, а мозги — как у летёхи залетного! Вертушкам цели надо показывать? А где эти цели, ты их видишь? Я — нет! — Так, может, их и нету вовсе… — Есть, док, есть, я их жопой чую! Но ведь приказа прочесать и уничтожить к гребаной матери никто не отменял! Взводы прошли уже полпути, оставалось всего метров триста, когда из-за развалин дувала справа застучал пулемет, защелкали по камням рикошетившие пули. В первом взводе шедшие первыми повалились, кто-то закричал, остальные быстро рассредоточились, залегли, открыли ответный огонь. И сразу слева, с невысокой горки, застучал еще один пулемет, расшвырял второй взвод, как шар кегли. — Назад! К камням! Отходить назад! Отползайте, мать вашу! Комбат рванул ворот старой спецназовки-песчанки, разом отлетели все пуговицы. — Радист, ко мне! Живо дай «Медведя»! Да не копайся, бля,
Гольдин очнулся — вокруг «скрипели перьями» студенты. Миссис Шухат смотрела на него с недоумением: — Are you o’key, mister Goldin? — Yes, I am fine! Гольдин взглянул на часы и ужаснулся: до срока подачи со-чинений оставалось минут двадцать. К черту воспоминания, надо писать! Торрес этот и… Валера Король, комбат — жестоки оба, конечно, жестоки, но… Всё, пишем…
Я. Гольдин. Группа LSL-93-7.Гольдин положил авторучку, сжал ладонями виски, закрыл глаза. Хорошо им тут рассуждать, в сытой и благополучной Америке. Их бы в тот самый лес в Колумбии, к капитану Торресу. Или в Афган…ПРАВО НА ЖЕСТОКОСТЬ.
Мне не нравится парикмахер. Мне понятнее и ближе капитан Торрес, ближе и интереснее. Возможно, это связано с моей прошлой профессией: я был военным врачом в десантных войсках, я знал несколько человек, похожих на капитана Торреса. Прежде всего, капитан Торрес — профессиональный военный, офицер. В одном из советских фильмов была такая фраза: «Есть такая профессия — защищать родину». Красивое враньё: нет такой профессии! Защита Родины — всего лишь частный случай. Армейский офицер — это профессиональный убийца, работающий в интересах своей страны. Интересы не всегда внешние и далеко не всегда совпадают с понятием «защита Родины». Я не хочу рассуждать на тему, хорошая это профессия или плохая. Если каждая страна имеет свою армию, значит, профессия эта людям необходима. В принципе любой человек в определенных условиях может стать убийцей. Офицер не выбирает ни время войны, ни своих врагов. Правители страны решают, кто друг, а кто враг. И обсуждению в войсках это не подлежит: страшно подумать, что может произойти, если каждый военный сам начнет решать этот вопрос. Но если человек лишен права выбора, он должен быть лишен и ответственности за чужой выбор: глупо злиться на ружье за то, что оно убило человека. Оно изначально — инструмент убийства и ни на что иное не пригодно, другое дело, что офицер не должен быть палачом.
К Джиде рота подошла часа через два — горы все же не стадион, да и устали по такой жарище. «Вертушки» уже отработали, над развалинами кишлака тянулся дым. Метрах в семистах от кишлака комбат остановил роту, приказал залечь вдоль невысокой каменной гряды и перевести дух. Сам же взобрался повыше и направил бинокль на руины. Все было, как обычно, все знакомо, тревожили только мертвая тишина и полное отсутствие каких-либо признаков жизни. Так не бывает: ни одна бомбежка с орудийно-пулеметной стрельбой с воздуха не может уничтожить всех до единого, ведь не открытое поле же — дувалы. Не бывает, но есть: никого, ни собаки, ни курицы. — Ну что, док, скажешь? Куда же они, в лоб их мать, подевались? — Увидели вертушки и разбежались, — пожал плечами доктор. — Разбежались, говоришь? Хрена тебе! А где же те, кто неудачно разбежался? Трупы где? Или вертушки всё в «молоко» садили? Не верю, док, ребята Саши Гниденко стреляют как боги! Херня здесь какая-то! Где же, в лоб их мать, трупы? — Да уволокли они трупы! Они же всегда утаскивают, похоронить по обычаю, а то ведь в рай не попадешь, особенно если чалму потерял: без нее не докажешь, что правоверный, обрезание и у евреев есть… — Так быстро уволокли? — прищурился комбат. — И собак тоже? Нет, док, разбежались они до вертушек! До! И мне это ни хера не нравится! Радист, ко мне! — Я здесь, товарищ капитан! — Свяжись с «Медведем», запроси вертушки прикрытия! — Валера! — недоуменно поднял плечи Гольдин. — Что с тобой, какие вертушки? Нет же никого! На смех же поднимут! — На смех? Ишь ты, Кутузов недоделанный! Командую здесь я, а я страсть как не люблю, когда трупы разбегаются до меня: они потом оживают, мать их в лоб! — Товарищ капитан! — доложил радист. — Вертушки будут через 15–20 минут! — Тогда пошли! Первый взвод справа, второй слева, третий остается на месте, прикрывает огнем, если что. Вперед, мужики! Может, там и есть что, проверим!.. Гольдин верил в интуицию комбата, и тревога передалась и ему: противный холодок пополз под лопатками. — Так, может, подождем вертушки? — Вот ты, док, уже год воюешь, а мозги — как у летёхи залетного! Вертушкам цели надо показывать? А где эти цели, ты их видишь? Я — нет! — Так, может, их и нету вовсе… — Есть, док, есть, я их жопой чую! Но ведь приказа прочесать и уничтожить к гребаной матери никто не отменял! Взводы прошли уже полпути, оставалось всего метров триста, когда из-за развалин дувала справа застучал пулемет, защелкали по камням рикошетившие пули. В первом взводе шедшие первыми повалились, кто-то закричал, остальные быстро рассредоточились, залегли, открыли ответный огонь. И сразу слева, с невысокой горки, застучал еще один пулемет, расшвырял второй взвод, как шар кегли. — Назад! К камням! Отходить назад! Отползайте, мать вашу! Комбат рванул ворот старой спецназовки-песчанки, разом отлетели все пуговицы. — Радист, ко мне! Живо дай «Медведя»! Да не копайся, бля,
