удачей, цокали языками, и чаще всего находился такой, кто для «охотника» не жалел угощения. Митька крякал от удовольствия, спешно убирал четвертинку в рюкзак и закуривал, блаженно, говорил, растягивая слова:

– За ним, чертякой, километров двадцать пришлось топать. Почти от дома след взял и по оврагу до самых озимых шустрил. А у него четыре ноги, а у меня две – попробуй настигни. Еле догнал.

Находился ещё один сердобольный, и второй стопарь добавляет разговорчивости Митьке. Но он моментально умолкал, если находился какой-нибудь любитель зайчатины, предлагавший:

– А что, Митёк, может быть, зажарим твою добычу, а?

– Да вы что, ребята? – Митька начинал морщиться, вздыхать. – У меня ведь мать дома. Болеет, старая, только зайчатину и ждёт. Одним этим питается. Чем и жива. Ну, я пошёл…

И он вставал решительно, вскидывал за плечи рюкзак, начинал шмыгать валенками по снегу. А любопытные ещё долго восхищались вслух: «Вот тебе и Митёк! Почти каждый день зайцев таскает. Это надо же!».

Митькина «охота» кончилась самым неожиданным образом. После Нового года, когда в школе начались каникулы, и школьная мелкота высыпала на улицы, кто на лыжах, кто на коньках, а кто просто около магазина игру затевал, прогорел Митька с позором. Он в очередной раз показывал уши от своей добычи, как вдруг находившийся в толпе семиклассник Женька Пискунов взвизгнул:

– Да это же наш школьный муляж! Юрка, Юрка, – крикнул он своему сокласснику Юрке Шуваеву, – гляди, гляди…

А Юрка кошкой кинулся к рюкзаку, за уши вытащил добычу – и толпа грохнула. Митькин «трофей» и в самом деле оказался муляжом, из которого торчала вата. Кто-то навалился на Митьку, прижал его к снегу. Отлетела шапка, соломенные нестриженные Митькины волосы разметались по снегу, глаза сверкали злостью.

– Руками не трогайте, – закричал Митька. – Рукам волю не давайте…