class="book"> с трудом тебя терпит.

Где-то закаты с зорями

в смычке средь бела дня

и дом, заселенный хворями,

поджидающими меня.

Это как же я любил когда-то Россию, что в 1990 году так легко и просто все тут бросил и к ней вернулся?

“Наш разум почти всегда обманывает нас меньше, чем все другие софисты” (Руссо. Через 40 лет стал перечитывать “Новую Элоизу”).

Одна швейцарка отправилась в Россию в 70-е гг. с одной целью — пострадать. Мол, хочу на собственном примере узнать: что же это такое — страдание. Сойдясь с богемным алкоголиком, я думаю, она вполне узнала это (в пропорциональной ее возможностям мере).

27 января, воскресенье.

Вчера вечером были у нас в гостях две французские пары. Вполне милые, интеллигентные (Жан в начале 90-х был представителем Международного валютного фонда в Москве). Слово за слово — вспомнили бомбежки Сербии. “Европа уже допустила одного диктатора, уничтожившего евреев, цыган. Она не могла допустить, чтобы теперь произошел еще и геноцид албанцев” (Т. е. Милошевич — второй Гитлер.) Каким же образом так крепко вложили европейцам (да и не им одним — вот и Иосифу Бродскому) в головы эту несусветную туфту, что они и по сегодня одобряют бомбежки Белграда, древних монастырей Косова? Неужто албанцы одни придумали весь этот убойный спектакль? Нет, ведь кто-то им подсказал. Как-то инсценировали то, что стало для мирового обывателя-гуманиста неотразимым аргументом — в пользу разгрома Сербии.

Дура Европа с упорством, достойным лучшего применения, роет себе могилу.

28 января, 820 утра.

Сейчас сон: маленькая тусклая фотография какого-то зэка. Объясняют: это младший брат Федора Сологуба по прозвищу Пенсик. Оставил короткую записку-воспоминания. Скончался в лагере.

“В тебе есть одновременно все, что ведет к богатству, и все, что внушает к нему отвращение. <…> Долг каждого — любить родину, быть неподкупным

и смелым, хранить ей верность, даже ценою жизни” (Руссо).

Но в том-то и дело, что “ценою жизни” (жизней!) оплачивается не любовь, часто — к Родине, а продление власти негодяев, стоящих у ее руля. Жертвовать жизнью для Родины — благо; ради них — глупость: не стоят они не то что “твоей жизни”, но даже выеденного яйца.

“Личные добродетели часто бывают еще возвышеннее, когда человек не стремится к одобрению окружающих, но довольствуется лишь собственным своим свидетельством”.

Под коммунистами нам казалось, что жить среди “обычных грехов” человечества (карьеризм, трусость, стяжательство и проч.), но без марксистской советской идеологии — вот счастье. (Об этом писала, в частности, Н. Я. Мандельштам — об этом они мечтали с Осипом в беспросветное советское время.)

Но вот идеологии этой нет — а гадость существования, кажется, только усугубилась.

Старик Дали. Небольшие, тонированные “под небо” холсты — на каждом одна галочка-птичка (с прослеживаемой траекторией полета). Не умею, не знаю, как к этому относиться: то ли как к старческому маразму, то ли как к “неслыханной простоте”. Но как-то уж чересчур просто.

Тот прямодушный примитивизм, который был — не был в Руссо, вдруг комично сказался в ремесленниках, изготовлявших саркофаг для его праха (побывал сегодня — после лет 20 — в Пантеоне): в торце его (саркофага) резная дверца, в которую вдруг просовывается рука то ли с факелом, то ли с пучком цветов.

1 февраля.

На Крещение на Соловки жлобье летает теперь на персональных самолетах — окунуться в иордани (ночью на 19-е).

Когда есть вдохновение, о чем ни подумаешь — о том и напишешь, все удается. Выдергиваешь из воображения любые картины, образы, эпизоды, фантазии. Это я несколько громоздко называю непринужденностью направления изложения.

“Не только благо супругов, но общая польза всех людей требует, чтобы чистота браков оставалась незапятнанной” (Руссо).

3 февраля, воскресенье.

Сегодня после литургии на рю Дарю узнал про смерть Екатерины Фердинандовны, солж. тещи. Хорошо ее помню — и в Вермонте, и в последний раз — на Декабрьских вечерах в Пушкинском. Тихая и активная разом —

возила Игната на занятия музыкой — за три десятка километров в 70 лет…

Узнал и что родственникам Аксенова еще два дня назад предложили отключить сердце — финиш. И его вспомнил в нашу первую встречу в конце 70-х у Центрального телеграфа (я принес стихи для “Метрополя”) — в широкополой “чикагской” шляпе и белом плаще: было ему в ту пору под 50 — ореспектабельневший стиляга.

Надрывно-сентиментальное ханжество, с одной стороны (Руссо), и распад, разврат — с другой (де Сад, Шадерло де Лакло и т. п.). И между ними — французская революция. Багровая искра между двух полюсов.

Стендаль очистил прозу от пафоса и выспренностей Шатобриана и Руссо. А Пушкин — от сентиментальной гремучести Карамзина.

Выступая вроде бы против церковной фальши, сам становишься почему-то невыносимо фальшив (Руссо, Толстой).

6 февраля, среда, 615 утра.

Представляю, с каким живым сочувствием читал Толстой у Руссо, скажем, вот это: “Г-н де Вольмар, воспитанный в правилах греческой церкви, по натуре своей не мог переносить нелепости этого вероисповедания. Разум его был гораздо выше глупого ига, коему его желали подчинить, и вскоре он с презрением сбросил его, откинув вместе с тем и все, что шло от столь сомнительного авторитета; вынуждаемый быть нечестивцем (Кем? Церковью?), он стал атеистом. <…> В дальнейшем он жил всегда в странах католицизма, наблюдал там это вероисповедание, и его мнение о христианском учении не улучшилось.

В религии он видел лишь корыстные интересы священнослужителей. Он увидел, что и тут все состоит из пустых кривляний, более или менее ловко замаскированных ничего не значащими словами” ets…

Ну, Толстой, чисто Толстой! Мудрено ли, что Ленин называл яснополянца “зеркалом революции”, а Конвент перенес прах Руссо в Пантеон?

Мы по праву не любим в поэзии постмодернистской пустоты, мата, брутальности и т. п. Но еще хуже поэзия середняцко-традиционалистская. Вроде бы все на месте: рифмы, строфы, мысли — а между тем полная тусклость и эклектичная говорильня. Событие стихотворения опущено до благоразумного текста. Серость и безнадега поэтики.

Левин списан с мужа Юлии (“Новая Элоиза”): деловой хозяйственник (но, конечно,