спросить: была ли авария на шоссе между городом и поселком Комплексное?.. Нет! Нет! Быть не может! Я всю жизнь шел к ней, ошибался и путался среди других людей!..
Сутолочный день угасал. Я оказался в районе суконной фабрики. Старая фабрика, старый район, который когда-то, во времена владычного купца Курдюкова, был в стороне от города, теперь город с ним слился.
В тесном подъезде, пахнущем квашеной капустой, я очередной раз снял трубку, набрал номер…
— Алло! — беспечный альт, музыкальный звук, освежающе чистый — из иного мира, не отравленного страхом, покойного и столь далекого сейчас от меня, как город Санкт-Петербург от русского эмигранта на туретчине. — Алло! Я вас слушаю!
— Майка!.. — хриплым выдохом.
— Кто это говорит?
— Я, Майка…
— Павлик! Что у тебя такой голос?
Я уже не мог ни радоваться, ни сердиться. Я шесть часов кружил по городу, я промерз до костей, я с утра не ел — сейчас чувствовал, что с трудом держусь на ногах.
— Ты где, Павлик?
— На суконной фабрике.
— Как тебя занесло туда?
— Майка… что случилось?
— Ничего. У Ленки пришлось задержаться.
Цветик со своим «пожарным» «Москвичом» был вовсе не виноват. Я слушал далекий ясный Майкин голос и все никак не мог прийти в себя.
Тьфу! Привязалось…
Нет, Луна не запаздывала. — Гляди! — сказал я. Секундное молчание. — Ничего не вижу. — Гляди внимательней! — Луна как Луна. — Она не круглая. — А-а… Едва заметно на глаз Луна сплюснулась. Для нетерпеливого рода людского природа слишком медлительна. Что может быть стремительнее взрывов, но звезды в галактиках взрываются многими месяцами, даже годами. И сейчас Луна с тягостной медлительностью вползала в земную тень. Майя, навалившись на шаткие перильца, остановившимися глазами смотрела на продавливающуюся Луну. На Майю часто находили минуты заторможенности — цепенеет, смотрит в одну точку, если спросишь, отвечает невпопад, живет в себе. И в такие моменты трагический излом ее губ становится резче, глаза расширяются и гаснут, лицо под тяжелыми волосами, ее тонкое прекрасное лицо утрачивает совершенство, становится чуточку асимметричным. И кажется, от него исходит немотное страдание — за весь мир, за всю вселенную, не меньше. В первое время нашего знакомства меня эти минуты страшили и подавляли — не смел вздохнуть, заражался вселенской скорбью, благоговел. Но каждый раз Майя обрывала их каким-нибудь простеньким, обидно житейским вопросом: — Не слышал по радио, будет завтра дождь или нет? Выходит, всего-навсего она думала о завтрашнем дожде. И все равно я продолжал удивляться ей, сострадать с нею, против воли каждый раз верил, что в ней теснится нешуточное — уж никак не мысли о завтрашнем дожде. Сейчас вот она завороженно уставилась на Луну, лицо ее купается в свете, в ее остановившихся глазах вздрагивающие блики, и волосы, откинутые назад, открывают гладкий, бледно сияющий лоб и резкие густые брови на нем. Кипели вокруг лягушачьи голоса. В небе совершалось таинство. Она смахнула ресницами завороженность, пошевелилась. — Павел… — голос тих. — Говорят, колено мухи и колено человека похоже устроены. Поди ж ты угадай, что она вдруг выдаст. Я не отвечал, просто глядел на нее, слушал звук ее голоса и, как всегда, не мог ни наглядеться досыта, ни наслушаться. — Господь бог не изобретателен, Павел. У него не так уж много за душой идей. — Тебя это огорчает, Майя? — Радует. — Почему? — Потому что он часто должен повторяться. — Так какая же тебе от этого радость? Она помолчала и заговорила: — Вот я стояла, и мне казалось: где-то я уже вот так над рекой… И тоже глядела на луну, и ждала от луны чего-то… Где-то в другой жизни, Павел… И ты был рядом. — Действительно. Он не только повторил тебя и меня, он еще раз свел нас вместе. Спасибо ему. — Не смейся, я серьезно. Он повторил идею, Павел, старую большую идею, которых у него не так уж много. Если даже простенькую идею колена повторяет и в мухе, и в человеке… — Пусть так, я еще и еще раз согласен повториться… Вместе с тобой, Майка, только вместе с тобой! Она могла меня сейчас заставить верить в любое — в невероятную повторяемость жизни, наших судеб и наших встреч, в существование запредельного, в эфемерность смерти и даже в наличие самого господа бога, скудно снабженного идеями. И сипели, стонали, горланили лягушки, возглашая торжество жизни над смертью. И внизу под нами стыл Настин омут. И мельтешилась на воде пролитая Луна. А на небе с Луной происходило чудо — она медленно, медленно опрокидывалась. Какая-то сила упрямо валила на спину выщербленный месяц.
В Константинополе у турка
Валялся пыльный и загаженный
План города Санкт-Петербурга…
В моей тоске, как и на плане, —
В квадратном дюйме триста сажен.
В Константинополе у турка
Валялся пыльный…
Нет, Луна не запаздывала. — Гляди! — сказал я. Секундное молчание. — Ничего не вижу. — Гляди внимательней! — Луна как Луна. — Она не круглая. — А-а… Едва заметно на глаз Луна сплюснулась. Для нетерпеливого рода людского природа слишком медлительна. Что может быть стремительнее взрывов, но звезды в галактиках взрываются многими месяцами, даже годами. И сейчас Луна с тягостной медлительностью вползала в земную тень. Майя, навалившись на шаткие перильца, остановившимися глазами смотрела на продавливающуюся Луну. На Майю часто находили минуты заторможенности — цепенеет, смотрит в одну точку, если спросишь, отвечает невпопад, живет в себе. И в такие моменты трагический излом ее губ становится резче, глаза расширяются и гаснут, лицо под тяжелыми волосами, ее тонкое прекрасное лицо утрачивает совершенство, становится чуточку асимметричным. И кажется, от него исходит немотное страдание — за весь мир, за всю вселенную, не меньше. В первое время нашего знакомства меня эти минуты страшили и подавляли — не смел вздохнуть, заражался вселенской скорбью, благоговел. Но каждый раз Майя обрывала их каким-нибудь простеньким, обидно житейским вопросом: — Не слышал по радио, будет завтра дождь или нет? Выходит, всего-навсего она думала о завтрашнем дожде. И все равно я продолжал удивляться ей, сострадать с нею, против воли каждый раз верил, что в ней теснится нешуточное — уж никак не мысли о завтрашнем дожде. Сейчас вот она завороженно уставилась на Луну, лицо ее купается в свете, в ее остановившихся глазах вздрагивающие блики, и волосы, откинутые назад, открывают гладкий, бледно сияющий лоб и резкие густые брови на нем. Кипели вокруг лягушачьи голоса. В небе совершалось таинство. Она смахнула ресницами завороженность, пошевелилась. — Павел… — голос тих. — Говорят, колено мухи и колено человека похоже устроены. Поди ж ты угадай, что она вдруг выдаст. Я не отвечал, просто глядел на нее, слушал звук ее голоса и, как всегда, не мог ни наглядеться досыта, ни наслушаться. — Господь бог не изобретателен, Павел. У него не так уж много за душой идей. — Тебя это огорчает, Майя? — Радует. — Почему? — Потому что он часто должен повторяться. — Так какая же тебе от этого радость? Она помолчала и заговорила: — Вот я стояла, и мне казалось: где-то я уже вот так над рекой… И тоже глядела на луну, и ждала от луны чего-то… Где-то в другой жизни, Павел… И ты был рядом. — Действительно. Он не только повторил тебя и меня, он еще раз свел нас вместе. Спасибо ему. — Не смейся, я серьезно. Он повторил идею, Павел, старую большую идею, которых у него не так уж много. Если даже простенькую идею колена повторяет и в мухе, и в человеке… — Пусть так, я еще и еще раз согласен повториться… Вместе с тобой, Майка, только вместе с тобой! Она могла меня сейчас заставить верить в любое — в невероятную повторяемость жизни, наших судеб и наших встреч, в существование запредельного, в эфемерность смерти и даже в наличие самого господа бога, скудно снабженного идеями. И сипели, стонали, горланили лягушки, возглашая торжество жизни над смертью. И внизу под нами стыл Настин омут. И мельтешилась на воде пролитая Луна. А на небе с Луной происходило чудо — она медленно, медленно опрокидывалась. Какая-то сила упрямо валила на спину выщербленный месяц.