коммунизма.

Глубоко запало мне в душу его слово. Такое впечатление оставило по себе, будто побывал я с ним где-то далеко, впереди других, в прекрасном новом мире.

Теперь с каждым годом убеждаюсь, как все быстрее приближается тот прекрасный мир, как осуществляются наши общие мечты.

III

Сад наш на историческом месте. По свидетельству преданий и легенд, одно время здесь, на нашем острове, стояла Запорожская Сечь, шумело храброе, веселое казачество. Очень удачно выбрали себе наши предки место для табора, понимали они и в тактике и стратегии!.. Остров, видите, высится, как крепость, повернувшись спиной к непроходимым плавням, а лицом — на юг, к степи. Вражескую конницу, монголов диких отсюда можно было увидеть за десятки километров. Мой приятель Роман Романыч, преподаватель истории, уверяет, что именно здесь, на нашем острове, писали казаки свой знаменитый ответ турецкому султану Магомету, который по темноте своей предложил им перейти в турецкое подданство. Что письмо писалось именно здесь — очень похоже на правду. Еще и мы, закладывая сад, выпахивали плантажными плугами казацкие пистоли, пушки-салютовки да каламари^[2]. Один точнехонько такой, как на картине у Репина, будто только что с полотна упал.

Приезжие археологи нашли на острове остатки казацких плавильных печей. Это, говорят, народный примитив в сравнении с современными домнами нашего Поднепровья.

А еще позднее, копая погреба для вина, нашли мы и самого хозяина Сечи — запорожца. Богатырь, гигант! Весь, конечно, истлел, сердечный, не истлели только «оселедец» на голове и саблюка на боку. В головах у него вместо подушки — простое казацкое седло, а возле седла, что бы вы думали?.. Бутылка меду-горилки! Стоит себе, представьте, полнехонькая, не высохла за века, только настоялась, густая стала, а чистая — как слеза.

Бутылку мы, конечно, сдали в музей, только сначала распили ее коллективно, помянув добрым словом своих славных предков.

Верно, вы уже заметили, что и я люблю посмеяться досыта и скучных людей не терплю.

Иногда Оришка донимает меня:

— И когда ты, Микита, уже насмеешься, когда ты перебесишься?

А что поделаешь, если я жизнь принимаю под веселым углом зрения? Такой уже, видно, получилась вся моя генерация, таким, наверно, и останусь до самой смерти и умру с улыбкой, а девчатам велю похоронить меня здесь, в веселом саду, на веселом казацком острове, на самой его вершине… Да разве будет смерть? Иногда мне сдается, что я — вечный. А может, и вправду я вечный, а?

Во всяком разе сам я никогда не повешусь, разве что какой-нибудь молодке на шею.

Да, так о нашей истории.

Надо же было, чтоб так совпало: мне, как и нашим предкам, довелось писать письмо за море, только не подумайте, что султану — султаны теперь перевелись, — писал я подальше, другим адресатам: в туманную Англию.

Сегодня джентльмены, стакнувшись с американскими прасолами и бандитами, хотят разжечь новую мировую войну. Они пытаются свалить свои злодейства с больной головы на здоровую, как тот их предок — ярмарочный жулик, — который, обворовав кого-то, первый заорал:

— Караул! Держите!..

Так и теперь, желая одурачить публику, они кивают в нашу сторону, на всех советских людей, значит и на меня персонально.

«Микита Братусь — агрессор! Его сады завтра нападут на нас. Сады Братуся угрожают всем нашим американским раздутым штатам и английской короне тоже!»

Нет, господа, я человек доброй воли, происхожу из честного, не загребущего рода. Вам — пусть ваше, а мне — мое…

И чего они пристают? Чего за полы хватают? Брызжет на меня слюной Черчилль, сам не знаю, чем я ему наперчил… Не то за провал интервенции до сих пор бесится, не то письма моего никак забыть не может. Да ведь моя была правда, и я готов хоть сегодня снова то письмо подписать.

А было это так.

В тридцатых годах стали мы нашу черешню посылать в Англию. Отправляли ее в бочках засульфитированную, обработанную чин-чином. Такую черешню зимой как обваришь кипятком, она свежей сделается, словно только что с дерева. Платили англичане золотом, а мы, как известно, усиленно строились, и их фунты нам, конечно, были кстати. Покупают лорды нашу черешню и, как утонченные знатоки, хвалят ее — не нахвалятся.

Потом, верно по почину старого лиса Черчилля, начинают вести под меня подкоп.

— Мы, мол, заказчики, наше потребительское право, давай напишем Братусю реляцию, потребуем от него еще лучшей черешни. Микита найдет, Микита все сумеет!.

И пишут гуртом реляцию в наш «Червоный Запорожец» прямо на мое имя.

Приносит мне Мелешко ту реляцию и костит Уинстона Черчилля на чем свет стоит.

— Погоди, — говорю, — Логвин Потапович, не мечи перед сэром бисер… Что там случилось?

— Читай, — бросает Мелешко письмо мне на стол. — Каверзничают паны сэры. Птичьего молока им захотелось!

Читаю. Так мол и так, мистер Братусь. Перепробовали мы черешни со всех материков, но лучшей, чем с Украины, лучше Вашего сорта «Пионерка» еще не встречали нигде. Все в ней идеально, все нам импонирует, за исключением одного: окраска нам не подходит. Уж слишком она у Вас красная! Будьте любезны, усовершенствуйте ее и выведите для нас желтую или в крайнем случае бледнорозовую черешню с таким, однако, условием, что она сохранит все вкусовые качества «Пионерки».

Таков был заказ твердолобых лордов.

Должен заметить, что в ту пору, когда заморские лорды вели под меня подкоп своими реляциями, в нашем районе как раз заканчивалось строительство нового плодоконсервного завода. Я уже вошел с ним в тесный контакт и, учитывая это, спокойно отвечаю твердолобым.

Так мол и так, уважаемые джентльмены; чувствительно благодарен за похвалы в адрес моей «Пионерки» и пропускаю мимо ушей ваш нелепый заказ. Не станет выводить вам Микита ни желтой, ни бледнорозовой черешни, ибо выводит он то, что ему нравится, а нравится ему как раз полнокровный, жаркий и живой красный цвет…

Касательно же моей черешни, которую вы получали с Украины до этого времени, то отныне она пойдет на переработку в наш новый плодоконсервный завод на компоты для трудового советского люда. Так что, сэры, вам я, на данном этапе, решительно ничего не могу предложить, кроме нашей известной украинской дули^[3].

Так я ответил.

Мелешко заверил мою подпись печатью «Червоного Запорожца».

IV

Вы не знакомы с моей Оришкой? Вон она вынырнула в конце аллеи, несет мне обед. «Моя Оришка» — так и только так нужно говорить, потому что иногда можно услышать еще и другой термин, он режет мой слух: «Оришкин Микита»!

Что же, может, я сам в этом и виноват… Как-то, еще на фронте, был в нашей дивизии большой