- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (39) »
собранный с маренового поля урожай. Случай выпадал подходящий, Анне предстояло остаться одной на весь день, надо было действовать сейчас или никогда. И вот в пятницу с утра Исаак облачился в самое красивое платье, украсил себя самыми богатыми побрякушками, зашел к Херманну, прошествовал через лавку и, дрожа больше от страха, чем от страсти, открыл дверь в залу, где нашел Анну сидящей у окна и в одиночестве штопающей старую бархатную отцовскую куртку.
VIII
Увидев вошедшего Исаака, она поднялась: — Ах! Господин Исаак, вы прекрасны как солнце. Вильденстеен не отвечал и осматривался вокруг себя. — Что вы ищете? — спросила его Анна. — Отчего же, — спросил он наигранным тоном, — не вижу я здесь ни Брафа, ни вашего батюшки? — Да вы же прекрасно знаете, — ответила она, — что они с утра уехали в Мидцельбург. — Тем лучше, — воскликнул Вильденстеен, — тем лучше, так у нас хотя бы будет возможность поговорить. — А, разве у нас ее не бывает? Не отвечая, Вильденстеен встал перед Анной и посмотрел на нее с такой настойчивостью, что во взгляде можно было прочесть и вожделение, и неподдельную любовь. Анна покраснела и потупилась. — Что же это, — сказала она, — зачем вы так на меня смотрите? — Как не смотреть на тебя, — вскричал Исаак, — если ты самая прекрасная из всех живущих; ты не знаешь, как безумно люблю я твое чудесное лицо, твои ангельские глазки, твое доброе сердце. Ты не знаешь, как я часами любовался твоим изображением, выгравированным в душе моей. Я представлял себе этот опрятный белый чепчик и золотую прядь, выбившуюся из-под него на твой чистый лоб. Сколько раз я, скромный воздыхатель, созерцал твою красоту издалека, когда ты шла в церковь в очаровательной соломенной шляпке, украсив грудь коралловым ожерельем с широкой золотой застежкой, обутая в маленькие бархатные башмачки с серебряными пряжками, в то время как под тонким корсажем из переливчатого шелка вырисовывались твоя тонкая талия и красивое тело, а широкие складки синей юбки, на которой чередуются матовые и блестящие полоски, не скрывали грациозных и божественных движений твоих бедер. — А ведь сама-то я не люблю носить такие одежцы, Исаак, — сказала Анна. Исаак не услышал или не понял. — Ах, — продолжал он, все больше воодушевляясь, — лучше самой королевы, прекраснее, чем невеста красивого падшего ангела! Анна! Будь мы совсем одни, вдали от суеты, вдали от света, мы с тобою изобрели бы счастье заново, если б Господь уже не даровал его всем любящим. — Замолчите, — сказала Анна. Исаак бросился на колени. — О горе, — сказал он с лихорадочным блеском в глазах, — женщины и не подозревают, как они умеют заставить нас страдать, что им за дело до наших бессонных ночей и дней без отдыха! До того, что мы словно осужденный, сгорающий в серном огне и тянущий длани свои к свежим лугам небесным, которые в мороке обманчивого видения показывают ему палачи; что наши сердца бьются как в лихорадке, а кровь кипит; пусть бы они только почувствовали жар этого пламени, пожирающего нас? Увы! Любовь печальна! Мука нескончаема! Они прекрасны, они смотрятся в зеркало, восхищаются собою сами, и этого им достаточно. — Вы гадкий, — сказала Анна. — Гадкий, — повторил он за ней. — Да, — бросила она. Потом, боясь сказать что-нибудь лишнее, отвернулась от него. На пол упала ее слеза. — Ты плачешь, — воскликнул он, — вот оно что! — Анна кивнула. — Как, неужели ты вообразила, будто я хочу тебя обмануть? Но ты будешь моей женой, моей подругой, ты станешь счастливее других и, главное, свободнее их; моя жена перед Богом, Анна, ибо вмешательство людей нарушит святость нашей любви. — Исаак, — сказала девушка, — я тут не все понимаю, но никогда не следует лгать ни Богу, ни мне… — Ну вот же, — воскликнул он, — ты любишь меня! Он склонился, чтобы обнять ее, но она оттолкнула его. — Зачем, — спросила она, — ты вечно приходишь, когда здесь нет моего отца? — О, зачем я прихожу, — воскликнул он, против ее воли сжимая ее в объятиях, в то время как она упиралась руками ему в грудь, отстраняясь от его поцелуев, — зачем я прихожу? Да потому что не могу иначе, потому что люблю тебя, хочу тебя видеть, потому что ты прекрасна и я не могу без тебя жить, а ты должна полюбить меня… Вдруг дверь отворилась. Исаак быстро отскочил назад, посмотрел на Анну, как преступник смотрит на судью, и заикаясь пролепетал: — Ни слова, умоляю, не говори ему ничего. — Почему же? — наивно спросила Анна.IX
И вот опять они здесь, оба, а ведь он так рассчитывал, что не увидит их весь день: один рыщет вокруг него, высоко задрав хвост и оскалив зубы, — ох и устрашающие же у него клыки! В какую часть его тела это чудовище сейчас их вонзит? В руку, в шею, в ляжки? Такое и зубами-то не назовешь — настоящие зубцы, резцы, щипцы. Ах! А как, должно быть, чудесно сейчас на улице, какой чистый воздух, как вольно дышится, не то что в этой зале; Исаак задыхается, уже вошел и Херманн, он придерживает полуоткрытую дверь за ручку, и его взгляд так пронзителен в это утро, а из широченных плеч вырастают такие мощные ручищи, это те самые, которыми он некогда выкинул в окно несчастного матроса. Интересно, окно тогда было закрыто или открыто? Если закрыто, как и сейчас, значит, бедняга вылетел, пробив его, и упал израненный, весь в крови, прямо на улицу. Исаак похолодел, и тут Херманн открыл рот. Что он сейчас скажет? Ах, дельце выгорело, марена продана, потому что всего-то в двух шагах отсюда, в трактире «Красный лев» у Яна Марануса, он повстречал господина Верхагена де Гоэса, с которым сторговался, и тот приехал в Домбург искупаться. Будто не мог искупаться там у себя! Исаак весь трясется, он побледнел, он не смеет поднять глаза ни на Херманна, с которым боится встретиться взглядом, ни на Брафа, который все кружит возле него и рычит, ни даже на Анну. Девушка истолковывает его испуг как проявление робости, ей кажется, будто он хочет попросить у отца ее руки и все никак не может решиться начать; она подходит к нему и шепчет на ухо: — Ничего не бойся, Исаак, ведь мой отец так добр. Ах! В глубине души Вильденстеен предпочел бы отправиться куда подальше от такого добряка; но уже слишком поздно, Херманн пристально смотрит на него, потом так же оглядывает дочь и видит, что она дрожит. — Чего ж такого, — говорит он, — может испугаться господин Вильденстеен и что ему нужно от моей доброты? — Смелее, Исаак, — подбадривает Анна. — Отчего это, — спрашивает Херманн, — вы называете господина Вильденстеена просто Исаак? — Пусть он объяснит- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (39) »