следили за его рукой, как оркестр за палочкой дирижера. По его сигналу поднимались, ложились и снова вставали.

— Он, этот юноша, более цивилизован, чем мы, — неожиданно заявил «господин профессор» соседу, вытирая пот. — Он лучше нас видит, лучше нас разбирается в этом содоме. Нас уже, наверное, разорвало бы, если бы не он.

Новый артиллерийский налет опять заставил их залечь. Гуменный считал глухие выстрелы вражеской батареи и знал, сколько должно быть разрывов. Но, вероятно, на этот раз в сплошном грохоте услышал не все. Только он поднялся из грязи и раскрыл рот, чтоб подать команду двигаться, как неожиданный столб земли и пламени закрыл от него весь мир. Его как будто камнем ударило в грудь и повалило навзничь.

Когда дым растаял, он увидел над собой синюю ясность недосягаемого неба и обожженную, расщепленную верхушку дерева. Оно еще дымилось.

«А меня, наверное, веткой свалило», — спокойно подумал Гуменный, пытаясь подняться. Но тут же почувствовал, как что-то теплое расплывается по его груди. Глянул на ватник, увидел выдернутую вату, потрогал дырочку. Она была небольшая. «Мелкий осколок», — подумал успокаиваясь. Через спину осколок не вышел — под ранцем не было крови.

Сквозь жаркую стрельбу пехоты и пулеметные очереди он снова услышал залп своей батареи. «Родная, неутомимая!..»

Старшина сразу встал на ноги. Сколько у них еще осталось снарядов? Он уже сбился со счета.

В груди покалывало при каждом вздохе. Гуменный оглянулся на людей, которых вел, стараясь угадать по выражению их лиц, видели ли они, что его ранило. Но лица мадьяр попрежнему были перепуганные и замкнутые. Видимо, они ничего не заметили, и это совсем успокоило старшину.

— Марш! — скомандовал он, двинувшись вперед.

Каким-то детским, неосознанным жестом положил руку за пазуху, нащупал горячую, пульсирующую ранку и крепко зажал ее, чтобы не изойти кровью.

Перевязывать было нечем и некогда. Да и кто сделал бы это здесь? Он не хотел, чтобы иностранцы видели его рану.

«А если бы меня убило? — подумал вдруг Гуменный, и ужас охватил его. — Конечно, они все бросили бы снаряды и повернули бы обратно. Тем более что только я один знаю дорогу к переднему краю».

А передний край гремит и гремит. Старшина представляет себе, как командир батареи на коленях стоит над самой насыпью и командует, словно сурово молится: «Огонь! Огонь!» Он командует, уверенный, что снаряды прибудут, и все расчеты знают, что прибудут… «А если бы убило?»

Гуменный оглядывается, и ему кажется, что носильщики идут быстрее. Он не замечает, что, наоборот, это он идет медленнее. Ранец становится все тяжелее и тяжелее. «Намок, — думает старшина, — снаряды намокли», — и сразу же сам замечает, что это нелепость: разве снаряды могут намокнуть?

Ему захотелось пить. Он снял фуражку, зачерпнул на ходу у себя из-под ног серой, как дым, воды и выпил. Надел мокрую фуражку — голове стало хорошо, свежо, а все вокруг продолжало седеть, как дым.

Даже чистая голубизна неба стала седой.

Оглянулся.

Чернобородый учитель идет совсем близко. Как будто бредет сквозь дрожащий туман. Почему он спешит? И почему он сейчас так странно смотрит на Гуменного? Смотрит прямо, не мигая, и глаза у него большие, блестящие, круглые, словно оба вставные. Вот-вот он скажет старшине: «Дьорше!» — и захохочет в глаза.

Гуменный пересчитывает людей: все ли идут? Не удрали кто-нибудь в лес? Нет, идут все. И внимательно смотрят на него. И как будто уже не так кряхтят, не так пугаются, когда где-нибудь среди трескучих деревьев падает тяжелая мина. Неужели они видели, что его ранило? И ждут, пока он ослабеет? Тогда они бросят все, разбегутся по лесу, вернутся в свои норы. А враги захватят дамбу, перебьют его батарейцев возле умолкших, еще теплых пушек и, рассыпавшись по этим лесам-дебрям, утопят батальон в Мораве.

«Хоть ползком, но буду двигаться, — думает старшина, нащупывая пистолет. — Только б хватило крови, чтобы не потерять сознания…»

Он снова оглядывается, глубоко дыша. Идут все: длинноногий в штанах-трубах, веселый «екатеринославец»… А учитель просто наступает Гуменному на пятки. Он уже не так потеет и стонет, как будто этот поход не отнимает силы, а, наоборот, постепенно придает их.

Старшина почти не чувствует боли. Ему только все труднее дышать, и он хватает ртом воздух, словно зевает. Он не может напиться так, чтобы утолить жажду. Вода плещется у самых колен, однако он уже боится нагнуться, чтобы не упасть. Бредет, высыхая, сгорая изнутри, и гонит прочь мучительное искушение. Не смотрит на воду, а только слышит, как она хлюпает внизу.

Хоть он и крепко зажимал рану, однако кровь, горячая и липкая, растекалась уже по животу, сползала ручейками под ремнем в брюки. Чем дальше, тем труднее было поднимать ноги. Может быть, голенища уже полны крови и поэтому они такие тяжелые? Перепутанных корневищ и коряг стало слишком много, хотя на рассвете он легко и свободно шел здесь с передовой. Какой звонкий и веселый стоял тогда лес по пояс в воде!

Было тихо, солнечно и как-то вяло, а неясные деревья качались от верхушек до самой воды, прыгали, как на экране. Или, может быть, это только их отражения качались в воде, изломанной зыбью? Старшине хотелось сесть, окунуться в воду по шею — пить и спать, спать и пить. Все вокруг мутнело, словно придавленное тяжелым летним зноем.

А батарея била уже совсем близко, где-то вон за теми деревьями. Гуменный уже насчитал больше выстрелов, чем было снарядов на огневой. Где они достают снаряды? Или он уже считает и выстрелы противника и все складывает вместе?

Он зачерпнул воды рукой. Когда пил, увидел, что «господин профессор» обернулся и что-то сказал мадьярам. Гуменный одним глазом искоса следил за учителем, за его блестящим бритым затылком. Опять демократия, опять цивилизация… Что он им бубнит? Не уговаривает ли, часом, бросить снаряды и возвращаться за Мораву?

— Давай! — хрипит старшина, оглядываясь и подгоняя носильщиков. Лицо у него белое, как гипс. — Давай!

Мокрые космы чуба беспорядочно свисают на глаза, и он с трудом поднимает руку, чтоб откинуть их.

Батарея бьет, стреляет, зовет его, как живая: «Скорей, скорей, старшинка, потому что мне трудно!»

Идут.

Учитель за спиной снова что-то говорит своим. Те гудят, бормочут, покачивая усами. Старшина оглядывается и видит, как надвигаются прямо на него учительская черная борода, и «екатеринославский» дедок, и тот длинноногий верзила в штанах-трубах. Что они хотят делать?

А «екатеринославец», размахивая своей глиняной трубкой, заводит с ним разговор. Он говорит, что «пан профессор» объяснил им все. Они знают, почему «тувариш старшина» держит