заранее обусловленные «маячки», мы так договорились. В начале записки и в конце. Две буквы «л» смотрелись чуть жирнее, чем остальные, но никак не бросались в глаза непосвященному человеку. Почерк подделать можно, запросто, но вот «маячки»… О них было известно только ему и мне. Значит, все ровно и я зря щекочусь. Вдобавок ко всему, будто догадываясь, как именно я отреагирую на «явление служивого», Граф намекнул в тексте, что записку мне передаст мент. Только намекнул, не более, но этого было вполне достаточно.

Перечитав весь текст от начала и до конца в третий раз, изорвал ее на мелкие клочки и спустил в унитаз. «Ну что ж, раз такое дело, — сказал я себе, — за мной не заржавеет. А с друзьями на воле я, конечно, свяжусь. По крайней мере, с одним, но самым надежным».

Мне просто не верилось, что Граф сумел организовать такую «делюгу». Фантастика! Хотя он был серьезным человеком и крутился с ворами. Такие люди, как он, никогда не бросают слов на ветер. И уж если он пишет мне, что со свободы к нему подкатила братва для того, чтобы устроить ему еще один побег, значит, так оно и есть, подкатила. Дело времени, короче. Мое сердце буквально запрыгало в груди. Надежда! — вот что заставило его забиться с удвоенной силой. Надежда! Я как бы вновь обрел себя и понял, что жизнь еще не потеряна.

Не знаю, как Граф, но лично я натворил слишком много чего за то время, которое провел на воле. Почти восемь месяцев, и все мои! Мать честная, кому рассказать?! И ему, и мне стопроцентное светило пожизненное только за один наш побег, а нечего говорить о другом. Его повязали в Питере, а меня под Тамбовом. Как и положено в таких случаях, нас снова отправили в Пермскую область, откуда мы совершили свой побег. Остались ли на воле Картуз, Чина и Глухой — я не знал. Скорее всего, остались, в противном случае они бы находились там, где и мы, — в пермской тюрьме.

Да, нас конечно же не повезли прямо в зону, а поместили в следственный изолятор, где вот уже почти пять месяцев мы кормили вшей. Первое время я буквально не находил себе места, постоянно думая о самоубийстве. Зачем жить? Для чего? Но теперь я снова думал о воле.

На следующий день я срочно отписал Графу и попросил его отправить надежную малявку моему другу пермяку Вите Тоске. Он был из порядочных, не сломавшихся за годы лагерей арестантов, с которым я просидел не один год. Сейчас Витя находился на воле и, как я слышал, неплохо «стоял». Вот к нему я и решил обратиться с довольно щекотливой и стремной просьбой — помочь людям Графа, а значит, и мне. Иными словами, колесо завертелось, но я знал, что такие дела быстро не делаются. А что может быть хуже, чем ждать и догонять? Ни-че-го. «Терпение! — жесточайше приказал я себе. — Терпение, Михей».

В камере, где я находился, было еще трое — армавирец Толик Бекета, татарин Женька Мамай и уралец Картоха.

Все трое не вызывали никаких сомнений на предмет лояльности к ворам, все трое просидели в камерах не меньше десятки. Именно в камерах — крытых и БУРах, изоляторах и разных «спецах», не говоря о зонах. Сидеть с ними было одно удовольствие, и я благодарил судьбу за то, что она преподнесла мне столь щедрый подарок. Да, попасть в камеру к тем, с кем бы ты хотел сидеть, — большая роскошь. Это случается так же редко, как редко встречается настоящий друг. Мне повезло. Я не боялся говорить при них то, что хотел, не боялся принимать малявки от гонцов, я даже надеялся на их поддержку в случае побега. Они, правда, не верили, что нам удастся отвалить и в этот раз, но верил я. Я знал Графа, этого было более чем достаточно. Они же знали его только с чужих слов, что не совсем одно и то же. Как бы там ни было, подготовка к нашему дерзкому побегу шла полным ходом, хотя и затягивалась. Благодаря врачихе Елене, которую я хорошо «крюканул» во время пребывания в тюремном лазарете, я успел передать Тоске все, что нужно, и вскоре он сошелся с братвой Графа. Они действительно уже долгое время жили напротив тюрьмы, терпеливо наблюдая за движением и налаживая связи. Их было пятеро, причем двое из них приходились Графу родственниками, то ли двоюродными братьями, то ли племянниками. Именно этим, как я понял, объяснялось их общее терпение и верность долгу.

Граф продумал сразу два варианта отрыва. Первый — прихват автозака, когда нас повезут на место преступления, затем к особняку, где мы расстреляли охранников и ментов. Второй — подкоп под тюрьму, что казалось мне едва ли исполнимым даже при участии Тоски. Но как показал прошедший месяц, а я сидел в общей камере уже сто дней, я ошибался. С подкопом дело продвигалось как нельзя лучше — лаз был готов почти наполовину, а вот с выездом на место преступления дело затягивалось. Менты словно чуяли опасность и побаивались вывозить нас за ворота тюрьмы хотя бы на одну минуту. Они не надеялись даже на усиленный конвой, зная, что нам нечего терять. К тому же они понимали, что за нашими спинами может кто-то быть. Во всяком случае, за моей. Тоска уже знал всех следователей, которые вели наше дело, но говорить с ними на тему выезда было более чем опасно. Это понимали и мы. Тем более что речь шла о полном уничтожении конвоя, каким бы усиленным он ни был. Именно на это был настроен Граф и его друзья. Предстояло либо стрелять и взрывать всех сразу, либо погибать самим от пуль охранников. Что касается подкопа, то тут дело обстояло несколько иначе и проще. Во всяком случае, для нас с Графом. Подкоп рылся не к камере, где содержался я или он, а к столовой, которая находилась неподалеку от главной тюремной стены. Преимущество такого подкопа заключалось в том, что нам не нужно было бежать на вахту, мочить охрану и встречных вертухаев, дабы вырваться за ворота тюрьмы. В этом случае у нас был только один шанс из тысячи, ибо вахта есть вахта, она укреплена как ничто. Наша задача состояла в том, чтобы вырваться из корпуса и добежать до столовой, туда, где мало ментов и никто нас не ждет, в другую сторону от вахты. Небольшой взрыв снизу — и пол столовой откроет вход в лаз. Дальше дело техники, сноровки и времени. Пробежать, проползти на четвереньках каких-нибудь сорок метров и сесть в «скорую помощь». Именно такая машина почему-то приглянулась Графу. Очевидно, он считал, что «скорая» — лучшее средство для отрыва, хотя она и бросается в глаза. С оружием и газовыми баллончиками вопрос был решен. И у меня, и у него было по «стволу», их принес тот же мент, что передавал мне малявки от Графа. Когда я принял от него небольшой увесистый сверток — это было глубокой ночью, когда все спали, — по моему телу пробежала дрожь. Я сразу почувствовал, как близки мы от задуманного и насколько серьезно относятся к делу друзья Графа. Это была настоящая работа! В какой-то