совершать подобные обряды у большинства монахов не было, но мало кто способен обращать внимание на такие вещи перед лицом смерти. Умирающие нуждались в успокоении, и Франциск, как и другие монахи, давал им то, что способен был дать.

Путь его был недолгим. Требовалось лишь обогнуть холм характерной подковообразной формы - эта деталь вполне достоверна и может послужить ключом в поисках развалин монастыря - и всего через полчаса неспешной ходьбы покинувший монастырь оказывался перед воротами Аргвиля. В такое время они были открыты и, конечно же, никем не охранялись. Даже если бы орды беспощадных кочевников вновь наводнили Европу, как во времена гуннов - никто из завоевателей не посмел бы по своей воле войти в пораженный поветрием город. Тяжкий трупный дух, стоявший в воздухе, говорил сам за себя. И как бы в насмешку над людскими бедами перед темным проемом городских ворот весело порхали две бабочки.

На улицах было пустынно. Лишь раз навстречу Франциску выехала из-за поворота телега, доверху нагруженная покойниками. Возницей был городской палач, который один во всем городе, наверное, не боялся мора и вот уже третью неделю вывозил умерших за городскую черту и сваливал в ров у стены. Четверо помощников, сперва помогавших ему в этом страшном деле, уже лежали там же, а он то ли в наказание за грехи, то ли в знак особой милости до сих пор оставался здоровым и день за днем выполнял привычную для себя работу. Но вывезти всех он, конечно же, был не в состоянии. Франциск, отступив к стене ближайшего дома, осенил крестным знамением не то возницу, не то его страшный груз и долго стоял в неподвижности, глядя вслед удалявшейся повозке. Потом, тяжело вздохнув, собрался было идти дальше, но тут его окликнули из окна напротив:

- Святой отец, - услышал он женский голос. - Зайдите сюда, святой отец.

Он повернул голову, но не увидел никого. Окна всех домов в городе были закрыты ставнями: жители боялись сквозняков, с которыми, по их убеждению, разносилось моровое поветрие, и старались сидеть взаперти. Что-то разумное, безусловно, и было в этой защитной мере, но при царившей тогда антисанитарии, при постоянной опасности заражения через питьевую воду эффективность ее, несомненно, была невысокой.

Франциск в несколько шагов пересек неширокую улицу, легко перепрыгнув через проходившую посредине грязную канаву, почти пересохшую в такую жару, поднялся по ступеням на высокое крыльцо и постучал. Дверь почти тотчас открылась, но в темном проеме он различил лишь силуэт той, что его позвала. Пробормотав вполголоса уместные слова благословения, он переступил через порог, и дверь за ним закрылась. Глаза его отказались различать хоть что-то в наступившей темноте.

- Там... там моя мать, святой отец, - вновь услышал он рядом с собой голос, прерываемый всхлипываниями. - Она просит... она просила... она хотела причаститься перед...

- Дайте мне руку, дочь моя, я ничего не вижу, - сказал Франциск и сразу же ощутил ее прикосновение к своей ладони.

- Идите за мной, святой отец, - она всхлипнула. - Осторожнее, здесь лестница.

Глаза уже начали привыкать к темноте. Он различал силуэт той, что вела его наверх, но ступени пока приходилось находить наощупь. Они поднялись на второй этаж, открыли дверь и оказались в довольно большой комнате. Здесь было светлее: солнечный луч, пробивавшийся через щель между ставнями, рассекал комнату надвое почти непрозрачной перегородкой. Не сразу заметил Франциск кровать в дальней от двери половине комнаты, и лишь подойдя вплотную увидел лежащую на ней женщину. Мертвую женщину. За последние недели он успел повидать достаточно умерших, чтобы распознать смерть с первого взгляда.

- Ей уже не требуется причастия, - сказал он тихо и обернулся. В этот миг он впервые разглядел ту, что позвала его в дом. Мы с вами тоже можем это сделать. Лик ее долго не давал покоя живописцам той эпохи, хотя в большинстве своем они не понимали, кого пытаются изобразить. Они просто старательно копировали более ранние произведения, иногда лишь добавляя к ним кое-что из своего внутреннего идеала женской красоты, пока наконец черты прекрасного лица, увиденного в тот страшный день монахом Франциском из Гранвейгского монастыря, не затерялись под более поздними наслоениями. Но произошло это много позже и, хотя первые ее изображения, сделанные теми, кому довелось увидеть ее наяву, не сохранились, нам не составило особого труда синтезировать ее портрет.

Она действительно была прекрасна.

Люди меняются. Проходит время, и люди становятся другими. И вместе с людьми меняются их идеалы красоты, их представления о прекрасном и безобразном. Но все же, хочется верить, существует некое зерно, некий всеобщий идеал красоты, в природе никогда не воплощающийся, но порождающий в каждую эпоху свое отражение на языке понятных человеку этого времени образов. И, когда мы глядим на эти образы, возможно, уже чуждые нашему пониманию прекрасного, мы все же внутренним зрением улавливаем за ними присутствие этого идеала. И сквозь глубину веков доходят до нас лики, несущие его отражение. Таким, именно таким было лицо, которое Франциск увидел перед собой. И даже зная сегодня ожидавшую его жестокую и страшную судьбу, зная, сколько горя принесет в его жизнь и в жизнь его современников та, с которой он повстречался, мы все равно, глядя на это лицо, не можем отрешиться от того, чтобы видеть в нем отражение идеала.

Она была прекрасна. Она совсем не походила ни на одну из виденных Франциском когда-либо красивых женщин, она не походила ни на мать, ни на младшую сестру Франциска, которых он очень любил и всегда считал красавицами, но, тем не менее, она, казалось, несла в себе черты всех красивых женщин одновременно. Наверное, это происходило потому, что облик ее идеально соответствовал неосознанному идеалу женской красоты, сложившемуся в сознании Франциска, и столь разительная близость к идеалу, практически невозможная в реальной жизни, сразила наповал несчастного монаха. Потому что лишь раз взглянув на нее, он ощутил себя несчастнейшим из людей, почувствовал, что до конца жизни теперь не суждено ему узнать ни счастья, ни покоя. Он хотел сказать что-то, но не смог разжать губ и все глядел и глядел в это лицо из-под низко надвинутого на лоб капюшона, и казалось ему, что время остановилось, и между двумя ударами сердца пролегла вечность.

Но время, хотя и медленно, все же двигалось вперед. Со смятением в сердце увидел Франциск, как стало меняться это лицо, как округлились ее глаза, в которых вдруг проснулся ужас, как на лбу, почему-то совершенно не портя его, вдруг прорезались морщины, как длинные складки пролегли от переносицы к углам рта, а рот