условности соблюдены.
С концами концы сведены.
И все промедленья в отставке.
Когда очевидцы поддаты
И миг на последней резьбе.
А небо и бездна в тебе,
смещая круги и квадраты.
И круто поставлены на кон
раздраем, разлукой, судьбой
последние “ой-йой-йой-ой”.
А стоптано семьдесят
с гаком.
Надену я кепочку в клетку,
к знакомым спецам подрулю.
Из лайки пошью я жилетку
и ухо серьгой проколю.
"Как в Акапулько или в Сен-Мало…"
Как в Акапулько или в Сен-Мало.
Чужой, в чужом пространстве
нелюдимом.
Ночь отпылала, утро отплыло.
И водка — мимо.
Пиво — мимо.
Раки — мимо.
Сжег книжку телефонную свою.
Они ушли землею, небесами.
Остался с их живыми голосами.
Один на все четыре
стороны стою.
Печаль
Нет беднее беды, чем печаль,
это то, что все длится и длится.
И не может никак возвратиться.
И себя, и ушедшее жаль.
Как ушло оно и почему
так мучительна тяжесть
томленья.
Как в церквах панихидное пенье
сквозь оплывших
свечей полутьму.
Камни скорби — тоска глубины.
Можно пулей ответить
на пулю.
А печаль — из уплывшего тюля
с неосознанным чувством вины.
Полковники
В России испокон веков
еще так не бывало, чтоб
такое множество полковников
себе пускали пулю в лоб.
Не осуждая, не оправдывая,
и я б, пожалуй, жить не смог
с распятой офицерской правдою!
Но пулю б эту поберег.
Недальновидные и сытые,
забыли, видно, как слепа
поднявшаяся в рост толпа
с полковниками не убитыми.
Трубач
Петру Тодоровскому
Ах, это певчая судьба:
звук доставать со дна.
Такая участь ей дана —
солдатская труба.
Трубач — один, трубач — ничей
в рассветах ножевых.
Их очень мало, трубачей,
оставшихся в живых.
Зато какая это честь,
и слава, и игра —
трубить решительную весть
своим полкам: “Пора!”
Стихотворения 1977 г
В Одессе
Я не гость, не приезжий,
Не искатель затей.
Кто ж я? —
Гул побережий,
Соль набухших сетей,
Боль ладоней растертых,
Смутный ропот полей
И летящий над портом
Легкий пух тополей.
Я сюда не с речами,
Не за праздным житьем.
Мне не спится ночами
В сытом доме моем.
Хмель жасмина дурманный
Стал не люб, хоть убей…
Я опять сквозь лиманный
Проползу Хаджибей.
Лягу в жиже дорожной,
Постою у плетня,
И не жаль, что, возможно,
Не узнают меня.
Утро юности, где ты?
Мне тебя не вернуть.
По незримым приметам
Продолжается путь,
Путь суровый и тяжкий
От зимы до весны…
Мы, как нитки в тельняшку,
В нашу жизнь вплетены.
Вальс клоуна
Кружится жизни
крахмальное кружево,
Крошево вьюг.
Кружится сцена,
и круг ее кружится,
Клоунский круг,
Крутятся,
как карусельные лошади,
Дней жернова,
Крутится паперть
и плаха на площади,
паперть и плаха на площади,
и — голова…
Наши надежды,
и наши желания,
Зимние сны —
Ах, набирайтесь
терпенья заранее,
Ждите весны:
Только весною
в снегу обнаружится
Горстка травы,
Только весной
кто-то кружится, кружится,
Кружится — без головы…
Время
Мир стоит на голове,
дыры дырами латает.
Рыбы по небу летают,
птицы ползают в траве.
Стало тесно на земле.
Есть вопросы — нет ответов.
И в кровавой полумгле
меньше лбов, чем пистолетов.
Кто сказал, что так и надо —
в черноте чеченских битв
светлые часы молитв
проверять кругами ада?
"Все до боли знакомо…"
Все до боли знакомо:
стрелы мачт, скрип задумчивых талей,
грозный окрик старпома,
грузный стук деревянных сандалий,
жесткость флотских подушек
и щитов броневая подкова,
дула дремлющих пушек,
словно губы, замкнувшие слово…
Здесь не в моде калоши,
здесь, как флаги, расправлены плечи,
здесь не стонут от ноши
и не любят туманные речи.
Дайте право на выход —
турбины теплы и готовы.
Без упреков и выгод
эти люди обрубят швартовы.
И, не терпящий фальши,
перед тем как уйти из залива,
вскинет флаги сигнальщик,
написав: "Оставаться счяастливо".
С ними ростом я выше,
влюбленней в зарю и храбрее.
К черту стены и крыши,
пусть наколется небо на реи,
пусть кричат альбатросы,
пусть парой летают орланы!
Тот покоя не просит,
кто на длинной волне океана.
Пусть гремит непокорно
флотский колокол громкого боя!..
Как для храбрых просторно
океанское поле рябое!
Другое дерево
Зайцы бежали к морю.
Зайцы бежали быстро.
Сосны бежали рядом,