сокрушитель! Ты еще поднимаешься! -- проговорила молодуха опять со слезами в голосе и взяла мальчишку на руки.
– - У других людей и ребята-то как ребята, а у нас ишь какой зепластый!.. -- снова с раздражением проговорила старуха.
– - Ты еще, ничего не видя, и на ребенка напала, -- с укоризной проговорил старик.
– - Оно видно… с первых ден. Да что от него путного-то будет ждать? В кого задастся-то?.. Это от яблоньки родится яблочко, а от елки все шишки!..
– - Ну, може, в тебя пойдет, вот и хорош будет, -- насмешливо проговорил Михайло.
Старуха метнула на сына сердитый взгляд и, не найдясь, чем ему ответить, замолчала.
Накормивши мужиков и проводив их за дровами, Левониха все-таки не решилась отпустить молодуху на поденщину, а, быстро собравшись, отправилась на господский хутор сама. Хутор находился верстах в пяти от Гординой. Там началась молотьба, и народу с окружающих деревень было нагнано множество. Накануне староста из усадьбы разъезжал по деревням и собирал поденщиков. Цена заработку была объявлена двугривенный в день, и Левониха рассчитывала, что и этих денег на земле не поднимешь, что в дому и им найдется место. Если бы молодуха не родила, то вдвоем бы нужно идти, вдвоем бы и заработали больше, а хлеб-то все равно приходится есть. При мысли о молодухе сердце Левонихи снова закипело гневом, и вся ненависть, чувствуемая ею к Катерине, поднялась в ней с небывалою силой. Она вспомнила каждый день ее жизни в их доме, ее фигуру, речи, поступки. Все в ней было для нее ненавистно, и все причиняло ее сердцу острую боль. В ее воображении стояло несносное для нее лицо невестки, и она вслух, за глаза, отчитывала ее чуть не скрипя зубами. Она придумывала, на что же теперь можно надеяться, чтоб избавиться от молодухи, но ничего вероятного ей не представлялось. Это измучило Левониху, и она проговорила: – - Господи! Вот человек-то навяжется, ничего-то с ним не поделаешь! Ах ты, мое горюшко! Когда Левониха пришла на хутор, там работа уже началась. В огромном молотильном сарае во всю мочь гудела молотилка, гайкали погонщики лошадей, мотались в пыли и в летящем из-под барабана, как крупные хлопья снега, колосе тени людей с граблями в руках, скрипели подвозящие снопы телеги. Баба и очувствоваться не могла, как ее ткнули в работу, на которой она и простояла вплоть до обеда без передышки. После обеда некоторых из поденщиц послали оправлять ометы с соломой. Попала туда и Левониха. Ее послали с какой-то бабой наверх принимать огребки. За работой бабы разговорились. – - Ты откуда? -- спросила Левониха товарку. – - С Лукина, -- ответила баба. – - С Лукина-a? -- протянула Левониха (из Лукина была взята Катерина). -- Далеко же ты забралась! – - Что за далеко. А ты ближе неш? – - Я с Гордина. – - Знаю, там у нас бабочка отдадена, Катериной звать. Как-то она там поживает? У Левонихи дрогнуло сердце: спрашивали про ее сноху. Ей захотелось пустить в ход лукавство, и она решила не открывать своего родства. Притворно равнодушным тоном Левониха проговорила: – - Да живет, родила недавно. – - Ах сердечная! -- затужила вдруг баба. -- Теперь еще хуже пойдет ее житье: свяжет ей ребенок руки и ноги. – - А другие-то неш не родят? да живут ведь… – - Другие-то живут у людей, а эта, говорят, к таким идолам попала, словно в Сибирь. У Левонихи как будто остановилась кровь в жилах, и в горле ее перехватило. Слова товарки ее ошеломили. Еле-еле она преодолела себя и пересохшим голосом, едва ворочая языком, проговорила: – - Чем же Сибирь? У них, кажись, житье хорошее. – - Ну, какое хорошее! Они, говорят, все не как люди… Всем домом командует свекровь, а она сущая ведьма. Напала на такую бабочку. У нас от ней в девках никто худого слова не слыхал, им завидовали, что такая сноха-то попадает, а они вот как дело-то поворотили. – - Это, матушка, дело мудреное, -- поджимая губы и деланно спокойным голосом проговорила Левониха. -- Може, что одному счастьем-то кажется, другому вовсе несчастье… Это дело тоже надо рассудить. – - Знамо, рассудить. Люди с рассудком так и делают, а это видно, что без рассудку -- с первых же дён напали на человека. Какие же это люди?.. – - Вот то-то и оно-то! Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу, -- опять проговорила Левониха. – - Эту беду-то кто хошь разведет, -- не замечая смущения Левонихи, продолжала ее товарка. -- Коли они хорошие люди-то, погодили бы на первых порах взыскивать всякую промашку; одумается баба, сама поправится, а это видно, что сами негодные… – - Они дом соблюли, живут, ни в чем не нуждаются. У всякого ли это найдется? – - Дом соблюли, а порядку не завели… Как-то по лету Катерина была у своих, так она плакала, плакала; стало быть, это не от сладости… А тогда на кой шут ихнее добро и дом…
Кое-как Левониха докончила день, получила квиток и побежала домой. Ей очень хотелось идти домой одной. Она нарочно отстранилась от своих деревенских баб, бывших на поденщине, и переждала, когда они ушли. Когда они скрылись из виду, тогда пошла она. Лишь только она очутилась в поле, как наплыв вызванных разговором чувств стал проситься наружу, и она уж начала думать вслух: – - Что говорят-то про нас добрые люди… Вот как они нас ценят! Нас не знают, а про нас знают… И откуда это только известно?.. Левониха чувствовала, что грудь у ней заложило и что-то тяжелое, нехорошее подступает к самому горлу. Не только в своей деревне, а и в других ей приходится слышать себе такую оценку, и эта оценка страшно ее уязвила. "Дом соблюла, а порядка не завела". Какой же им еще порядок? Нешто этого мало? У кого другого это-то есть?.." И она опять стала перечислить в уме, как кто живет в деревне, и опять выходило, что у них лучше, чем у кого бы то ни было. Левониха ясно видела это, но сердце ее что-то грызло, и ее душила томительная тоска. "И откуда все это узнали только? Кто это про нас так говорит?.." Течение мыслей Левонихи остановилось, в ней точно что прорвалось, даже дрожь у ней прошла по телу и пробежала по рукам и ногам. – - Знамо кто! -- вслух подумала она. -- Кому ж больше, как не Катюшке? Ходит к своим-то и вяколит незнамо что, вишь, плакала летом!.. Ей ли на нас плакаться? Старуху охватила жгучая злоба, и из уст ее полилась яростная брань. Она честила невестку; желала ей и скорчиться в три погибели, и не видать ей своего детища счастливым, и самой желала весь век слезы утирать. Досада разошлась в ней до бешенства; она не могла уж больше идти, остановилась, злобно плюнула и проговорила: – - Тьфу ты, паскудница, и думать-то про тебя не хочется! В груди ее еще больнее заломило, совсем сперлось дыхание, и ей стало тяжело идти. До деревни было недалеко, в туманных сумерках уже
III
Накормивши мужиков и проводив их за дровами, Левониха все-таки не решилась отпустить молодуху на поденщину, а, быстро собравшись, отправилась на господский хутор сама. Хутор находился верстах в пяти от Гординой. Там началась молотьба, и народу с окружающих деревень было нагнано множество. Накануне староста из усадьбы разъезжал по деревням и собирал поденщиков. Цена заработку была объявлена двугривенный в день, и Левониха рассчитывала, что и этих денег на земле не поднимешь, что в дому и им найдется место. Если бы молодуха не родила, то вдвоем бы нужно идти, вдвоем бы и заработали больше, а хлеб-то все равно приходится есть. При мысли о молодухе сердце Левонихи снова закипело гневом, и вся ненависть, чувствуемая ею к Катерине, поднялась в ней с небывалою силой. Она вспомнила каждый день ее жизни в их доме, ее фигуру, речи, поступки. Все в ней было для нее ненавистно, и все причиняло ее сердцу острую боль. В ее воображении стояло несносное для нее лицо невестки, и она вслух, за глаза, отчитывала ее чуть не скрипя зубами. Она придумывала, на что же теперь можно надеяться, чтоб избавиться от молодухи, но ничего вероятного ей не представлялось. Это измучило Левониху, и она проговорила: – - Господи! Вот человек-то навяжется, ничего-то с ним не поделаешь! Ах ты, мое горюшко! Когда Левониха пришла на хутор, там работа уже началась. В огромном молотильном сарае во всю мочь гудела молотилка, гайкали погонщики лошадей, мотались в пыли и в летящем из-под барабана, как крупные хлопья снега, колосе тени людей с граблями в руках, скрипели подвозящие снопы телеги. Баба и очувствоваться не могла, как ее ткнули в работу, на которой она и простояла вплоть до обеда без передышки. После обеда некоторых из поденщиц послали оправлять ометы с соломой. Попала туда и Левониха. Ее послали с какой-то бабой наверх принимать огребки. За работой бабы разговорились. – - Ты откуда? -- спросила Левониха товарку. – - С Лукина, -- ответила баба. – - С Лукина-a? -- протянула Левониха (из Лукина была взята Катерина). -- Далеко же ты забралась! – - Что за далеко. А ты ближе неш? – - Я с Гордина. – - Знаю, там у нас бабочка отдадена, Катериной звать. Как-то она там поживает? У Левонихи дрогнуло сердце: спрашивали про ее сноху. Ей захотелось пустить в ход лукавство, и она решила не открывать своего родства. Притворно равнодушным тоном Левониха проговорила: – - Да живет, родила недавно. – - Ах сердечная! -- затужила вдруг баба. -- Теперь еще хуже пойдет ее житье: свяжет ей ребенок руки и ноги. – - А другие-то неш не родят? да живут ведь… – - Другие-то живут у людей, а эта, говорят, к таким идолам попала, словно в Сибирь. У Левонихи как будто остановилась кровь в жилах, и в горле ее перехватило. Слова товарки ее ошеломили. Еле-еле она преодолела себя и пересохшим голосом, едва ворочая языком, проговорила: – - Чем же Сибирь? У них, кажись, житье хорошее. – - Ну, какое хорошее! Они, говорят, все не как люди… Всем домом командует свекровь, а она сущая ведьма. Напала на такую бабочку. У нас от ней в девках никто худого слова не слыхал, им завидовали, что такая сноха-то попадает, а они вот как дело-то поворотили. – - Это, матушка, дело мудреное, -- поджимая губы и деланно спокойным голосом проговорила Левониха. -- Може, что одному счастьем-то кажется, другому вовсе несчастье… Это дело тоже надо рассудить. – - Знамо, рассудить. Люди с рассудком так и делают, а это видно, что без рассудку -- с первых же дён напали на человека. Какие же это люди?.. – - Вот то-то и оно-то! Чужую беду руками разведу, а к своей ума не приложу, -- опять проговорила Левониха. – - Эту беду-то кто хошь разведет, -- не замечая смущения Левонихи, продолжала ее товарка. -- Коли они хорошие люди-то, погодили бы на первых порах взыскивать всякую промашку; одумается баба, сама поправится, а это видно, что сами негодные… – - Они дом соблюли, живут, ни в чем не нуждаются. У всякого ли это найдется? – - Дом соблюли, а порядку не завели… Как-то по лету Катерина была у своих, так она плакала, плакала; стало быть, это не от сладости… А тогда на кой шут ихнее добро и дом…
IV
Кое-как Левониха докончила день, получила квиток и побежала домой. Ей очень хотелось идти домой одной. Она нарочно отстранилась от своих деревенских баб, бывших на поденщине, и переждала, когда они ушли. Когда они скрылись из виду, тогда пошла она. Лишь только она очутилась в поле, как наплыв вызванных разговором чувств стал проситься наружу, и она уж начала думать вслух: – - Что говорят-то про нас добрые люди… Вот как они нас ценят! Нас не знают, а про нас знают… И откуда это только известно?.. Левониха чувствовала, что грудь у ней заложило и что-то тяжелое, нехорошее подступает к самому горлу. Не только в своей деревне, а и в других ей приходится слышать себе такую оценку, и эта оценка страшно ее уязвила. "Дом соблюла, а порядка не завела". Какой же им еще порядок? Нешто этого мало? У кого другого это-то есть?.." И она опять стала перечислить в уме, как кто живет в деревне, и опять выходило, что у них лучше, чем у кого бы то ни было. Левониха ясно видела это, но сердце ее что-то грызло, и ее душила томительная тоска. "И откуда все это узнали только? Кто это про нас так говорит?.." Течение мыслей Левонихи остановилось, в ней точно что прорвалось, даже дрожь у ней прошла по телу и пробежала по рукам и ногам. – - Знамо кто! -- вслух подумала она. -- Кому ж больше, как не Катюшке? Ходит к своим-то и вяколит незнамо что, вишь, плакала летом!.. Ей ли на нас плакаться? Старуху охватила жгучая злоба, и из уст ее полилась яростная брань. Она честила невестку; желала ей и скорчиться в три погибели, и не видать ей своего детища счастливым, и самой желала весь век слезы утирать. Досада разошлась в ней до бешенства; она не могла уж больше идти, остановилась, злобно плюнула и проговорила: – - Тьфу ты, паскудница, и думать-то про тебя не хочется! В груди ее еще больнее заломило, совсем сперлось дыхание, и ей стало тяжело идти. До деревни было недалеко, в туманных сумерках уже