хорошо ненависть, и он стал придумывать, что бы с ними случилось такое в отплату за обиду его.

"Вот если бы лед провалился… Они разбежались, а лед -- хряск, и они в воду".

"А то язык бы к железу приморозить".

Алешке пришло в голову об языке потому, что такой случай был с ним. Одной зимой он вышел из избы. На водяной кадке у двора висел железный ковшик, а на него налипли снежинки всякие: звездочки, крестики, так красиво… Он хотел слизнуть эти снежинки, но теплый язык пристал к холодному железу и сейчас же примерз. Пришлось оттаивать его теплой водой.

"Вот бы им так!" -- вздохнув, подумал Алешка и стал представлять, как бы они заплясали в этом случае.

Но в это время раздался голос матери:

– - Выспался, что ли, так вставай, опоражнивай угол, а не выспался -- полезай вон на печку, а здесь убирать нужно.

Алешке стало особенно больно сейчас, что мать так грубо говорит. Отчего она не скажет ласкового слова, нешто это так трудно? Ведь ласковую речь так приятно слушать. Вот как отец, бывало…

Ребята-обидчики вылетели у него из памяти, и их место опять занял отец. С думой об отце он скатился с постели, влез на печку и забрался за трубу.

На печку влезла кошка и задела Алешку хвостом по носу. Алешка открыл глаза, протянул к ней руку и хотел привлечь к себе. Но кошка выскользнула из его рук и прыснула на полати.

"С кем я летом в лес пойду?.." -- думал Алешка.

Грудь его давило все больше и больше. Ему становилось невыносимо больно и хотелось так кричать, как кричит человек, когда на него что-нибудь навалилось.

– - Вставай, что ль, завтракать! -- опять послышался грубый голос матери.

Алешка спустился с печки, пошатываясь, подошел к рукомойнику, взялся за его дудочку и, намочив ручонку, стал мазать ею свое лицо. Потом утерся и, обратившись лицом и окошку, стал молиться.

– - За отца помолись! -- сказала ему Наташка.

Алешка усердно заколыхал головою и размашисто сделал земной поклон, потом второй и третий.

– - Ну, будет уж! -- остановила его мать. -- А то сразу в рай попадет. Уходи с дороги.

Накрыли на стол. Завтрак был обильный -- оставшиеся от поминок селедки, каша, кисель с медом. Но Алешке не хотелось есть. Он еле возил ложку, сидел за столом молча и ни на кого не глядел. Когда кончили завтракать, мать сказала:

– - Ну, ступай, на улице побегай, нам в избе прибраться нужно.

Алешка натянул на себя полушубок и вышел из избы.

Идти ему было не к кому. Ребята после вчерашнего ему опротивели. Нечего было и делать. По двору все управляла одна Наташка, и его ни до чего не допускали. Алешка опять ж помнил отца и, забившись в соломенную шалашку у двора, где прятали сено, лег грудью на одну корзину и опять заплакал, как вчера.

I V

Подходило рождество. Ребята готовились ходить по дворам и славить Христа. Алешка тоже знал рождественские тропари и тоже пошел. Ему, как сиротинке, подавали везде охотно. Он набрал пятнадцать горстей льна и семнадцать копеек. Мать, узнавши о его добыче, одобрительно сказала:

– - Вот и ладно… пригодится. Лен Наташка отпрядет -- новые портянки ко святой отрежет.

Алешка стал думать, что ему делать с деньгами. Был бы отец, он отдал бы их ему, -- матери же отдавать деньги Алешке не хотелось.

Мысль об отце опять разбередила его сердце. Все радостное испарилось из его души. Его опять охватил тот холод, который все время леденил ему грудь. Не к кому ему прильнуть ни в горе, ни в радости. Никому он не дорог, не нужен без него.

Вдруг у Алешки мелькнула такая мысль: помянуть на эти деньги отца. Он знал, что за покойников служат обедни, подают нищим, за отца же ничего такого не делали, и ему небось там плохо. Он хотя усердно молился за отца сам, утром и вечером твердил на молитве: "Помяни, господи, душу усопшего новопреставленного Михаила… И небесному царствию сопричти…" Он молился, чтобы отец снился ему во сне, но отец во сне ему не являлся. Стало быть, его молитва не доходит…

Алешку как огнем озарило. Он даже затрепетал. Раздать все, пусть помолятся… У Алешки закружилась голова.

Христославенье шло до рассвета. Когда рассвело, ребята, сложивши дома лен, выходили на улицу, собирались в кучки и хвастались друг перед дружкой, кто сколько наславил, куда они денут деньги. Одни хотели прожить их на пряниках, другие -- беречь к весне на бабки. Один Алешка молчал. Его деньги назначались совсем на другое, и он ждал только случая, как бы их употребить.

Совсем рассвело, и в деревню пошли нищие. Они шли бойко, поеживаясь от мороза. Вот Сеня Косой: косой и кривобокий, у него была коротенькая шубейка, чуни и большая сумка. Только он вошел в улицу -- Алешка подбежал к нему, сунул две копейки и сказал:

– - На, помяни тятьку.

Сеня сбоку взглянул на Алешку, улыбнулся и сказал:

– - Ладно, а как его звали-то?

– - Михайлой.

– - Дело. Помяни, господи, раба Михаила.

За Сеней пришла Мариша-дурочка, и ей попала копейка…

Когда у Алешки остался один пятачок, в деревню входили двое "убогих" -- подслеповатый Яков с плоским лицом и рыжей щетинистой бородой, повязанный под шапкою платком, и его поводыриха Лариса, маленькая, сморщенная как сморчок, старушка, закутанная в десять одежонок. Алешка подбежал к ним и, сунув в руку Ларисы последний пятачок, крикнул:

– - Нате вам… -- помяните раба Михаила.

Лариса взяла пятачок, поглядела на Алешку и сказала:

– - Ладно, помянем.

И она толкнула Якова. Тот снял шапку, перекрестился точно он гонял мух с носа, и резким, скрипучим голосом:

Ай-дда-воспо-мя-янет господи!

Ро-одителей ваших сродников…

Когда пенье кончилось, Алешка почувствовал, что у него точно гора с плеч свалилась. Ему думалось, что он сделал что-то хорошее для отца, и от этого ему было легко-легко. Веселый, с сияющими глазами, он опять побежал домой.

– - Ну, где ты там шляешься-то? -- встретила его мать. -- Разговляться пора.

Мать говорила всегда грубо, но ее тон уже не задевал Андрюшку. Он взглянул на сидевшую за столом Наташку. У ней был повязан новый ситцевый платок с желтыми цветочками, она в этом платке почему-то походила на бабу. Но Алешке и сестра казалась миловидной.

Радостный, с ровно бьющимся сердцем, Алешка принялся за еду. Горе его было забыто.

1913 г.