по-пластунски. Я решил пройтись. Болела голова, и я вышел подышать свежим воздухом; пахло промозглой весенней сыростью, перед которой неохотно отступал снег, обнажая стариковские проплешины прошлогодней травы.
Эта ночь врезалась мне в память, как одна из самых прекрасных. Под нимбами фонарей прохожие — шепчущиеся тени — напоминали идущих в обнимку влюбленных. Талый снег играл и пел, играл и пел в водостоках, и в песне чудились голоса моря, ушедшего от берегов.
Я бродил почти до полуночи, пока весь не вымок, по ветвистым дорожкам, среди теней и приглушенных шагов. Кто поручится, что мне не встретилась тень того, о ком вскоре заговорят как о Мартовском Выползне? Я, например, не поручусь: лица надежно скрывал туман.
Утром меня разбудил шум в холле. Я высунулся, наспех приглаживая волосы обеими руками и пытаясь пошевелить языком, который, как гусеница, прилип к небу. Я хотел спросить, кого там еще к нам зачислили, но мой вопрос опередили. — Новая жертва, — крикнул кто-то, бледный от возбуждения. — Так что его выпустили. — Кого? — Амалару! — радостно сказал второй. — Когда это случилось, Амалара сидел в кутузке. — Что случилось-то? — терпеливо спрашивал я. Ничего, говорил я себе, разберемся. Сейчас все станет на свои места. — Этот тип убил ночью новую жертву. И теперь ищут, куда он ее дел. — Кого? Жертву? Передо мной опять качнулось чье-то бледное лицо: — Голову! Он ее обезглавил!
Колледж Нью-Шарон и сегодня не из больших, а тогда был еще меньше — о таких заведениях специалисты по связям с общественностью говорят «студенческая коммуна». Это и была коммуна, во всяком случае восемь лет назад: при встрече все кивали друг другу, хотя могли ни разу словом не перекинуться. Кивая той же Гейл Керман, ты понимал, что где-то ты наверняка ее видел. Другое дело Энн Брэй; тут гадать не приходилось. Годом раньше она заняла второе место в конкурсе «Мис Новая Англия»: она там потрясно вертела зажженный с двух сторон жезл под мелодию «Ты рассмотри меня получше». С серым веществом у нее тоже был полный порядок — редактор студенческого еженедельника (вернее сказать, газетного листка, в основном заполненного политическими карикатурами и выпендрежными письмами), участник драматического кружка и президент местного отделения Национальной женской организации. На первом курсе, когда я был совсем еще молодой и горячий, я как-то раз передал в ее газетку материал на колонку, а ее саму попросил о свидании — и получил сразу два отказа. И вот сейчас она мертвая… хуже, чем мертвая.
Утром, по дороге на занятия, я кивал своим знакомым или бросал «привет» с какой-то особой старательностью, словно хотел этим сгладить бесцеремонность, с какой я их в упор разглядывал. А они, в свою очередь, меня. Среди нас был черный человек. Черный, как массивные пушки времен Гражданской войны, то и дело обволакиваемые туманом. Мы вглядывались друг другу в лицо, ища эту самую черноту. На этот раз арестов не последовало. Полицейские машины, как голубые жуки, круглосуточно ползали в тумане по студенческому городку с восемнадцатого по двадцатое, и свет фар тыкался во все углы и закоулки. Администрация ввела комендантский час — 21. 00. Влюбленная парочка, имевшая глупость обниматься в рощице, что за Домом выпускников, угодила в участок, где ее промурыжили три часа.
Двадцатого прозвучала ложная тревога, после того, как на той же стоянке, где была убита Гейл Керман, обнаружили парня в бессознательном состоянии. Совершенно потерявший голову участковый полицейский, даже не пощупав пульс, положил тело на заднее сиденье, прикрыл лицо местной топографической картой и, врубив сирену, погнал машину через вымерший кампус в ближайшую больницу. Вой стоял такой, будто сонмище ведьм летело на шабаш. На полдороге покойник сел и тупо спросил: «Где я, а?» С полицейским едва не случился родимчик, чудом в кювет не угодил. Тот, кого он принял за покойника, оказался первокурсником Доналдом Моррисом. Два дня тот пролежал с тяжелым гриппом — кажется, гонконгским, хотя могу и ошибаться, — а тут потащился в столовку за супом и жареными хлебцами и на тебе, хлопнулся в обморок. А ростепель продолжалась. Люди собирались кучками, причем кучки эти быстро распадались и так же быстро возникали. Невозможно было слишком долго видеть одни и те же лица — в голове начинали крутиться нехорошие мысли. Слухи распространялись со скоростью света. Кто-то видел уважаемого профессора-историка возле моста и он якобы то рыдал, то хохотал, как безумный. Кто-то слышал, что Гейл Керман перед смертью написала кровью два пророческих слова на стоянке возле отделения зоологии. А еще говорили, что это ритуальные убийства с политической окраской и совершены они якобы экстремистом, бывшим членом организации «Студенты за демократическое общество», в знак протеста против войны во Вьетнаме. Это уж вообще не лезло ни в какие ворота. В Нью-Шароне эсдэовцев было семь душ. Одна такая акция, и от местной организации мокрого бы места не осталось. Из этой «утки» родились совсем уже зловещие слухи, которые распространялись здешними правыми. Короче, в течение сумасшедшей ростепельной недели мы все только тем и занимались, что высматривали повсюду экстремистов. Репортеры, кидавшиеся из одной крайности в другую, дружно игнорировали очевидную схожесть почерка нашего убийцы с действиями знаменитого Джека Потрошителя, предпочитая искать аналогии в далеком 1819 году. Энн Брэй была найдена на раскисшей земле, однако не было никаких следов — ни нападавшего, ни жертвы. Бойкий журналист из Нью-Гэмпшира, явно питавший слабость к мистике, окрестил убийцу Мартовским Выползнем в честь небезызвестного доктора Джона Хокинса из Бристоля, прикончившего пятерых своих жен различными аптекарскими инструментами. Отчасти, наверное, из-за отсутствия на мокрой земле каких бы то ни было следов эта кличка сразу закрепилась за убийцей. Двадцать первого зарядил дождь. Торговые ряды в виде каре и сам внутренний дворик превратились в стоячее болото. Полиция объявила, что сокращает количество патрульных машин вдвое, зато внедряет переодетых детективов, мужчин и женщин. Студенческая газета вышла с резкой, хотя и не совсем внятной редакционной статьей. Смысл ее сводился к тому, что из-за этого маскарада с ряжеными полицейскими, изображающими из себя студентов, невозможно будет отличить чужака-преступника от подставных фигур.
Вместе с сумерками снова опустилась туманная мгла и не спеша, словно бы в раздумьи, поползла по улочкам, накрывая дома один за другим. Вся такая легкая, бесплотная и при этом неумолимая, зловещая. В том, что Мартовский Выползень был мужчина,
Утром меня разбудил шум в холле. Я высунулся, наспех приглаживая волосы обеими руками и пытаясь пошевелить языком, который, как гусеница, прилип к небу. Я хотел спросить, кого там еще к нам зачислили, но мой вопрос опередили. — Новая жертва, — крикнул кто-то, бледный от возбуждения. — Так что его выпустили. — Кого? — Амалару! — радостно сказал второй. — Когда это случилось, Амалара сидел в кутузке. — Что случилось-то? — терпеливо спрашивал я. Ничего, говорил я себе, разберемся. Сейчас все станет на свои места. — Этот тип убил ночью новую жертву. И теперь ищут, куда он ее дел. — Кого? Жертву? Передо мной опять качнулось чье-то бледное лицо: — Голову! Он ее обезглавил!
Колледж Нью-Шарон и сегодня не из больших, а тогда был еще меньше — о таких заведениях специалисты по связям с общественностью говорят «студенческая коммуна». Это и была коммуна, во всяком случае восемь лет назад: при встрече все кивали друг другу, хотя могли ни разу словом не перекинуться. Кивая той же Гейл Керман, ты понимал, что где-то ты наверняка ее видел. Другое дело Энн Брэй; тут гадать не приходилось. Годом раньше она заняла второе место в конкурсе «Мис Новая Англия»: она там потрясно вертела зажженный с двух сторон жезл под мелодию «Ты рассмотри меня получше». С серым веществом у нее тоже был полный порядок — редактор студенческого еженедельника (вернее сказать, газетного листка, в основном заполненного политическими карикатурами и выпендрежными письмами), участник драматического кружка и президент местного отделения Национальной женской организации. На первом курсе, когда я был совсем еще молодой и горячий, я как-то раз передал в ее газетку материал на колонку, а ее саму попросил о свидании — и получил сразу два отказа. И вот сейчас она мертвая… хуже, чем мертвая.
Утром, по дороге на занятия, я кивал своим знакомым или бросал «привет» с какой-то особой старательностью, словно хотел этим сгладить бесцеремонность, с какой я их в упор разглядывал. А они, в свою очередь, меня. Среди нас был черный человек. Черный, как массивные пушки времен Гражданской войны, то и дело обволакиваемые туманом. Мы вглядывались друг другу в лицо, ища эту самую черноту. На этот раз арестов не последовало. Полицейские машины, как голубые жуки, круглосуточно ползали в тумане по студенческому городку с восемнадцатого по двадцатое, и свет фар тыкался во все углы и закоулки. Администрация ввела комендантский час — 21. 00. Влюбленная парочка, имевшая глупость обниматься в рощице, что за Домом выпускников, угодила в участок, где ее промурыжили три часа.
Двадцатого прозвучала ложная тревога, после того, как на той же стоянке, где была убита Гейл Керман, обнаружили парня в бессознательном состоянии. Совершенно потерявший голову участковый полицейский, даже не пощупав пульс, положил тело на заднее сиденье, прикрыл лицо местной топографической картой и, врубив сирену, погнал машину через вымерший кампус в ближайшую больницу. Вой стоял такой, будто сонмище ведьм летело на шабаш. На полдороге покойник сел и тупо спросил: «Где я, а?» С полицейским едва не случился родимчик, чудом в кювет не угодил. Тот, кого он принял за покойника, оказался первокурсником Доналдом Моррисом. Два дня тот пролежал с тяжелым гриппом — кажется, гонконгским, хотя могу и ошибаться, — а тут потащился в столовку за супом и жареными хлебцами и на тебе, хлопнулся в обморок. А ростепель продолжалась. Люди собирались кучками, причем кучки эти быстро распадались и так же быстро возникали. Невозможно было слишком долго видеть одни и те же лица — в голове начинали крутиться нехорошие мысли. Слухи распространялись со скоростью света. Кто-то видел уважаемого профессора-историка возле моста и он якобы то рыдал, то хохотал, как безумный. Кто-то слышал, что Гейл Керман перед смертью написала кровью два пророческих слова на стоянке возле отделения зоологии. А еще говорили, что это ритуальные убийства с политической окраской и совершены они якобы экстремистом, бывшим членом организации «Студенты за демократическое общество», в знак протеста против войны во Вьетнаме. Это уж вообще не лезло ни в какие ворота. В Нью-Шароне эсдэовцев было семь душ. Одна такая акция, и от местной организации мокрого бы места не осталось. Из этой «утки» родились совсем уже зловещие слухи, которые распространялись здешними правыми. Короче, в течение сумасшедшей ростепельной недели мы все только тем и занимались, что высматривали повсюду экстремистов. Репортеры, кидавшиеся из одной крайности в другую, дружно игнорировали очевидную схожесть почерка нашего убийцы с действиями знаменитого Джека Потрошителя, предпочитая искать аналогии в далеком 1819 году. Энн Брэй была найдена на раскисшей земле, однако не было никаких следов — ни нападавшего, ни жертвы. Бойкий журналист из Нью-Гэмпшира, явно питавший слабость к мистике, окрестил убийцу Мартовским Выползнем в честь небезызвестного доктора Джона Хокинса из Бристоля, прикончившего пятерых своих жен различными аптекарскими инструментами. Отчасти, наверное, из-за отсутствия на мокрой земле каких бы то ни было следов эта кличка сразу закрепилась за убийцей. Двадцать первого зарядил дождь. Торговые ряды в виде каре и сам внутренний дворик превратились в стоячее болото. Полиция объявила, что сокращает количество патрульных машин вдвое, зато внедряет переодетых детективов, мужчин и женщин. Студенческая газета вышла с резкой, хотя и не совсем внятной редакционной статьей. Смысл ее сводился к тому, что из-за этого маскарада с ряжеными полицейскими, изображающими из себя студентов, невозможно будет отличить чужака-преступника от подставных фигур.
Вместе с сумерками снова опустилась туманная мгла и не спеша, словно бы в раздумьи, поползла по улочкам, накрывая дома один за другим. Вся такая легкая, бесплотная и при этом неумолимая, зловещая. В том, что Мартовский Выползень был мужчина,