Эта идея на самом деле предполагала, что имеется скорее два события, а не одно {событие-событие и событие-именование), и точно так же скорее два субъекта, и не один (субъект, который именует событие, и субъект, который верен этому именованию). Поэтому теперь я утверждаю, что событие импликативно — в том смысле, что благодаря ему становится возможным отделить утверждение, которое будет существовать как таковое, когда само событие исчезнет. Это утверждение Пребывало ранее в состоянии неразрешенности, то есть ПС имело определенного значения. Обретая свое место, событие решает о его значении (определяет его истинность и тем самым модифицирует всю логику ситуации, весь ее трансцендентальный режим). Другими словами, и здесь онтологическую теорию события должна довершить некая логическая теория. Эти пункты детально развиты в моих семинарах 1996–1997 и 1997–1998 годов и будут проработаны в «Логиках мира».

3. Под субъектом не может пониматься исключительно субъект, верный истине. Этические импликации этого пункта особенно значимы. Ибо ранее мне не удавалось объяснить появление реакционных инноваций: вся моя теория нового ограничивала его процедурами истины. Но, в конечном счете, очевидно, что реакция и даже силы смерти могут нести на себе печать креативной силы события. Я уже подчеркивал ранее тот факт, что нацизм остается необъяснимым без ссылки на коммунизм и, точнее, на Октябрьскую революцию 1917 года. И поэтому должен признать, что событие открывает субъективное пространство, в котором обретают свое место не только прогрессивная и истинностная субъективная фигура верности, но и другие настолько же инновационные, хотя и негативные фигуры — как, например, фигура противодействия, та фигура, которую я называю «темным субъектом».

4. Наконец, траектория истины не должна выводиться исключительно из множественной природы ситуации или из «энциклопедии знаний» этой ситуации. Мы должны понять, как она соотносится с логическими преобразованиями. Это возвращает к вопросу о том, как истины проявляются, тогда как до сих пор мною рассматривалось только их бытие (то есть сам тот факт, что истины суть родовые множественности). Таким образом, вы можете заметить, что теоретический базис нижеследующей книги претерпел определенное развитие. Но, на мой взгляд, в ключевых точках он остается достаточно надежным и по-прежнему может служить одновременно и живым, и связным введением к тому далеко идущему предприятию, каковое, я надеюсь, заново определит, что же именно стоит на кону в современной философии.

Не могу не поблагодарить в заключение как издательство Verso, принявшее на себя интеллектуальные и политические обязательства по публикации английского перевода моей книги, так и переводчика Питера Халлуарда, настоящего — тем более что он далеко не всегда согласен с моими теориями — друга.

Ален Бадью, апрель 2000

Этика. Очерк о сознании Зла

Введение

Некоторым ученым словам, долгое время пребывавшим в заточении в словарях и академической Прозе, выпадает везение (или невезение) — почти Как смирившейся старой деве, которая, не понимая почему, вдруг становится любимицей салона, — выйти на свежий воздух эпохи: стать предметом публичных обсуждений, а то и плебисцитов, освещаться прессой, телевидением и даже внедриться в государственные дискурсы. Сегодня огнями рампы залито слово «этика», изрядно припахивающее своим греческим происхождением— как и курсом философии, — и вызывающее в памяти Аристотеля (ну как же, знаменитый бестселлер: «Никомахова этика»!).

По-гречески этика имеет отношение к поискам правильного «способа существования» или мудрости в поступках. На этом основании она оказывается частью философии — той ее частью, которая наводит в практической сфере жизни порядок сообразно осуществлению Добра. Несомненно, с наибольшей последовательностью трактовали этику не просто как часть философии, а как самое ядро философской мудрости, стоики. Мудр тот, кто, сумев разграничить то, что от него зависит, и то, что не зависит, выстраивает свою волю вокруг первого и бесстрастно претерпевает второе. Вспомним, впрочем, что стоики имели обыкновение сравнивать философию с яйцом, скорлупой которого является логика, белком — физика, а желтком— этика.

В Новое время, когда, начиная с Декарта, центральной становится проблема субъекта, этика оказывается почти что синонимом нравственности — или, как сказал бы Кант, практического разума (отличаемого от разума теоретического). В центре внимания оказываются взаимоотношения субъективного действия и выявляемых им намерений с универсальным Законом. Этика есть принцип суждения о практиках Субъекта, будь то субъект индивидуальный или коллективный. Заметим, что Гегель вводит тонкое различие между «этикой» («нравственностью», Sittlichkeit) и «моральностью» (Moralitât). Он связывает этический принцип с непосредственным действием, тогда как моральность касается действия осознанного. Например, по его словам, «нравственный порядок по существу состоит в непосредственной решительности»^[1].

В рамках нынешнего «возврата к этике» это Последнее слово используется, очевидно, в весьма расплывчатом, но при этом, несомненно, более близком к Канту (этика суждения), нежели к Гегелю (этика решения), смысле. Действительно, «этика» обозначает сегодня принцип отношения к «тому, что происходит», не вполне отчетливо регулирующий наше толкование исторических (этика прав человека), научно-технических (этика живого, биоэтика), «социальных» (этика бытия-в месте), медийных (этика коммуникации) и прочих ситуаций.

Эта норма толкований и мнений опирается на Институции и располагает собственной властью: Имеют место «национальные комиссии по этике», назначаемые Государством. Одно за другим задумываются о своей «этике» профессиональные сообщества. Во имя «этики прав человека» предпринимаются даже военные экспедиции.

В отношении осуществляемого в социуме обесценивания ссылок на этику настоящий очерк преследует двоякую цель:

— Во-первых, изучить действительную природу этого феномена, каковой, как в общественном мнении, так и в институциях, составляет главную «философскую» тенденцию нашего времени. Мы попытаемся показать, что на деле перед нами самый настоящий нигилизм и угрожающее отрицание всякой мысли.

— Во-вторых, оспорить у этой тенденции само слово «этика», придав ему совсем иной смысл. Вместо того, чтобы связывать его с абстрактными категориями (Человек, Право, Другой…), мы соотнесем его с ситуациями. Вместо того, чтобы сводить к жалости по отношению к жертвам, превратим его в