Адам Фоулдз. Ускоряющийся лабиринт. Роман

Пролог: край света

Его послали в лес за хворостом и сучьями, что остались на земле после бури. Стоило ему выйти из дома, как в лицо ударил свет — белый день со всеми его мельчайшими подробностями, вот дрозд, который свил гнездо на яблоне, рыхлит клювом землю.

А дальше — дорога к лесу, вересковая пустошь, зовущая вдаль. Тихое поскрипывание желтых можжевеловых веток на ветру манило в неведомую глушь.

Он был деревенский мальчишка и кое-что знал. Знал, что до края земли — не больше дня пути: вон он, там, где у горизонта затянутое облаками небо смыкается с полем. Знал, что, когда дойдет туда, увидит глубокую яму, и стоит лишь в нее заглянуть, как ему откроются все тайны земные. А еще знал, что в воде можно увидеть небо, и, стоя на коленях, неотрывно глядел на свинцовую рябь пруда в гравийном карьере или на мелкий ручеек, что искорками рассыпался по камням.

И он устремился навстречу всеохватному желтому благоуханию. Дров можно набрать и на обратном пути.

Вскоре он ушел от деревни так далеко, как никогда прежде, оставив позади дом — не менявшееся годами, до боли знакомое семейное гнездо. Он ушел за пределы знаемого, в мир, где птицы и цветы доселе его не видывали, где его тень еще не касалась земли.

Это сбило его с толку. Даже показалось, что солнце светит не с той стороны. Но страха не было: солнце щедро лило свет на чудеса нового мира, и мир не переставал изумлять. Однако удивляло, почему старый мир никак не заканчивается, почему горизонт не становится ближе.

Он шел и шел, и прежде чем ему пришло в голову, что утро, должно быть, уже переросло в день, стали сгущаться сумерки. Над кустами запорхали мотыльки. Вдоль кроличьих троп закопошились лягушки, тут и там слышался тонкий мышиный писк. Над головой замерцали первые тусклые звезды.

Настала пора пробуждения духов. Вот тогда он испугался.

Заколотилось сердце, он стал озираться по сторонам и увидел, что стоит на распутье. Чудом выбрал верную дорогу. Между тем темнело, поначалу мгла гнездилась под деревьями и кустами, а потом расползалась дальше, и тут он увидел невдалеке свою деревню. Во всяком случае, она была похожа на его деревню, но слишком долгий путь лишил его уверенности. Вроде бы и она. Да точно она, но что-то с ней не так, словно стоит не на своем месте. Даже возносящаяся над лесом церковь, которую он видел каждый божий день с тех пор, как вообще начал видеть, казалась чужой, ненастоящей. Затрепетав всем своим легким телом, словно сбившаяся с пути птица, он кинулся туда, где надеялся увидеть свой дом.

Имя. Он услышал, как кто-то выкликает его имя. Джон! Джон! Джо-он! Деревенские голоса. Он мог бы сказать где чей. И, не откликаясь, припустил со всех ног к дому, на бегу ощущая прилив облегчения. Когда он вбежал в распахнутую дверь, мать вскрикнула и бросилась навстречу. Вокруг него кольцом сомкнулись руки, он с разбегу уткнулся носом прямо ей в живот.

— Мы уж думали, ты погиб. В лесу. Тебя там ищут. Решили, пришибло… Ох, неужели ты вернулся!

Осень

Поначалу Абигайль шла чинно, поскольку мать только что ее принарядила, одернула платье и разгладила каждую складочку. Зашуршав всеми складками своего собственного платья, мать наклонилась и провела кончиком пальца по дочкиному носу, повторяя послание, которое следовало передать адресату. Но оказавшись за порогом, где теплое солнышко пробивалось сквозь кроны деревьев, а земля так и пружинила под ногами в туго зашнурованных ботинках, Абигайль не устояла: шаг-другой — и она понеслась вприпрыжку.

Девочка промчалась через сад, вбежала в парк, окружавший Фэйрмид-Хауз, пробежала вдоль ограды, мимо пруда, куда дурачок Саймон бросал камушки: даже она знала, что ему не раз наказывали этого не делать. Заслышав звук ее шагов, он резко обернулся, но очередной камушек уже летел в воду. Тут уж ничего не попишешь: их взгляды встретились в тот самый миг, когда камушек плюхнулся в пруд и по зеленой воде медленно пошли круги. Но, в конце-то концов, она ведь только ребенок. Он шкодливо усмехнулся, понимая, что она никому не скажет. А она уже бежала мимо мистера Стокдейла, санитара, который ей не нравился. Он был большой и строгий, а когда пытался с ней играть, она никогда толком не знала, что у него на уме. А вот и Маргарет — сидит на скамейке, вышивает. Маргарет она любила: ей нравилось это тонкое лицо с острым подбородком, напоминавшее деревянную игрушку, и большие, ясные, добрые глаза. Это была мирная, спокойная леди, и Абигайль подошла к ней и прижалась к ее коленям, чтобы хоть на миг окунуться в ее покой. Маргарет ничего не сказала, лишь провела ладонью по голове девочки, пока та разглядывала вышивку. Нитки были трех цветов: зелеными были вышиты холмы, коричневыми — крест, а черными — лучи, исходившие от креста. Абигайль погладила пальцем выпуклые черные стежки. «Любовь Господня, — прошептала Маргарет. — Свет». И быстро обвила нить, которой вышивала, вокруг пальца Абигайль, а потом еще и еще: «Да объемлет он тебя».

Абигайль улыбнулась. «Доброго вам дня!» — сказала она и припустила дальше, мимо праздно бродивших по саду людей, а увидев отца, со всех ног устремилась к нему.

Мэтью Аллен опустил топор на стоявшее перед ним полено. Лезвие вошло в древесину, да там и застряло, так что Аллену пришлось поднять топор вместе с бревном и с силой ударить оземь. Бревно разлетелось на две равные половины, запрыгавшие по траве. «Вот и все дела», — он наклонился, сложил дрова в тачку, залюбовавшись их белизной, и водрузил на колоду еще одно бревно.

Заприметив несущуюся к нему Абигайль, он передал топор одному из сумасшедших и подхватил девочку на руки. «Пожалуйста, продолжайте, пока тачка не наполнится».

Сквозь одежду Абигайль ощутила тепло его тела. Он коснулся её щеки влажными усами, и она попыталась увернуться от поцелуя.

— Мамочка велела тебе идти домой, потому что они приедут на минуту.

Аллен улыбнулся.

— Она сказала «на минуту» или «с минуты на минуту»?

Абигайль нахмурилась.

— С минуты на минуту, — ответила она.

— Тогда идем скорей!

Абигайль прижалась головой к его шее, вдохнула запах шейного платка и ощутила, как ее ноги подрагивают на весу в такт его шагам, словно она едет верхом на пони.

По пути отца то и дело приветствовали больные: кто кивал, кто менял позу, а дурачок Саймон, который, ясное дело, не бросал камней в пруд, даже помахал им рукой.

У дома, ухватив себя ладонями за острые локти, стояла в ожидании Ханна и сосредоточенно что-то чертила на дорожке носком ботинка. Когда они подошли, она сказала, словно бы